— Как говорил покойный Корней Карабешкин, «лучше хромать, чем сидеть, лучше маяться с похмела, чем совсем не маяться, лучше отказаться от закуси, чем от еще по десять капель», — неожиданно встрял в разговор Серуня, выбираясь из кресла.

Как ни странно, но все поняли его замысловато высказанное предложение.

— Ты бы лучше вообще не возникал, агент мирового алкоголизма! — нарочито сердитым голосом прикрикнул на него Михаил. — На тебя там первое подозрение будет.

— Какое такое? — удивился Серуня.

— Такое самое. — Михаил легким толчком в грудь усадил неожиданного добровольца на прежнее место. — Тебя в отмытом виде узнавать замучаются. Решат… Не знаю, что решат, но морду набьют запросто.

— За что?

— За то, что не узнают. За то, что на человека стал похож. Сиди здесь и не дыши. Ты теперь у нас главный свидетель, какая у них стратегия на ближайшее время и какой компромат у Артиста в его личном сейфе находится.

— Золото там у него находится.

— Золото тоже, если тебе со страху не приснилось. Когда все маленько устаканится, мы это дело еще обмозгуем. Устаканится, когда ничего не останется. Хреновенькая рифмочка. Устаканится, их не останется — лучше́й. А сапоги искать в данном конкретном случае против ветра ссать. Тоже рифмочка. Плохая примета, когда в рифму говорить начинаю. Либо Катька права качать начнет, либо вообще все наперекосяк. Давай лучше, я смотаюсь, а? Погляжу, соображу…

— А их кто защищать будет?

— Возражаю, — снова приподнялся со своего места Серуня. — Ежели что — присоединюсь всеми имеющимися силами. Прошу выдать соответствующее оружие.

— Чему соответствующее?

Одновременно с вопросом Михаил снова толчком вернул Серуню в кресло.

— Защите жизни и достоинства, — не растерялся Серуня.

— А… Держи тогда…

Михаил взял стоящую у камина кочергу и вручил ее Серуне.

— Мать, а что это Кармака давно не видать? — уже в дверях поинтересовался Василий. — Выпустила, что ль? Если да, то зря, судя по обстановке.

— Удержишь его, как же. Видать, хозяина почуял или из своих кого.

— Свои вроде все здесь.

— За Марью у меня чего-то душа изнылась. Глаза закрою — рядышком стоит, словно спросить о чем-то хочет. А чего сказать — не знаю. Где-то она сейчас, подраночек мой горемычный, красавица ненаглядная?

В стороне пожара отчетливо громыхнуло, и зарево сразу набрало силу.

Почувствовав во сне чей-то взгляд, отец Андрей вздрогнул и открыл глаза. Ощущение действительности обрелось не сразу — он все еще не привык к своему новому месту обитания, и после пробуждения необходимо было двух-трехсекундное усилие, для определения своего места среди незнакомых вещей и непривычного пространства. На то, чтобы узнать застывшую посреди комнаты и выжидательно смотревшую на него женщину, пришлось затратить значительно больше времени, но уверенности в полном узнавании так и не случилось, так была непохожа незнакомка на ту, столь же неожиданно и столь же неуместно появившуюся здесь несколько дней назад полупьяную и вызывающе-откровенную красавицу в сверкающем платье. Тогда про нее что-то рассказывал Олег. Кажется, что, несмотря на свой вид и поведение, она имеет какой-то там милицейский чин, что она жена здешнего директора коопзверпромхоза, с которым он сегодня наконец-то познакомился. Мелькнула даже дурацкая мысль — не связано ли ее появление с этим знакомством? Слишком уж явными были настороженность и неприязнь, с какими было встречено его появление в кабинете местного вершителя судеб и финансов. А она, кажется, влюблена в Арсения — во всяком случае, так ему показалось во время ее прошлого неожиданного посещения. И тогда же почему-то показалось, что никакая это не любовь, скорее придуманная защита, за которой не очень умело спасалась глубоко несчастная женщина, судьба которой складывалась совсем не так, как ей бы хотелось. В последующие дни среди множества стремительно сменяющих друг друга событий он совершенно забыл о ней и немудрено, что не узнал, а лишь неуверенно догадался, кем может быть оказавшаяся в летнике женщина, судя по всему, ожидающая его пробуждения.

Увидев, что отец Андрей наконец-то проснулся и внимательно приглядывается к ней, она устало опустилась на стоявший у стола стул и тихо сказала:

— Извините, Андрей Александрович. Мне очень нужно с вами поговорить.

Отец Андрей, час назад сморенный усталостью, прилег, не раздеваясь, и теперь сидел на кровати, суетливо размышляя — встать, сесть рядом с неожиданной гостьей или так и остаться сидеть, ожидая дальнейших ее слов. Надежда словно догадалась о его растерянности.

— Вы сидите, сидите… — И, с трудом справившись с непривычным ей словом, добавила: — …батюшка. Мне так тоже легче будет.

И надолго замолчала.

Отец Андрей внимательно смотрел на низко опустившую голову гостью. Чувствовалось, что она с трудом собирается с силами для предстоящего разговора. В широкой и длинной, явно не своей камуфляжной куртке, накинутой на милицейский китель, с гладко зачесанными и схваченными в тугой узел волосами, она сейчас ничуть не напоминала старавшуюся казаться веселой и независимой женщину, какой он увидел ее впервые. Горькие складки в уголках губ, чуть заметные лучики морщинок у глаз, безвольно лежащие на коленях руки подсказывали беду или сомнение в чем-то очень для нее важном и нужном. Догадываясь, что разговор с ним ей действительно необходим, он тихо сказал:

— Не стесняйтесь и не сомневайтесь. Если вам действительно нужно что-то сказать, это останется только между нами. Про Бога не говорю, потому что вы, кажется, в него не верите.

— Не знаю. Не задумывалась об этом. А сейчас вот думаю почему-то. Наверное, срок подошел.

— Какой срок?

— Понять, почему все так…

— Как?

— Не знаю. Неправильно. Все неправильно, все гадко, все страшно. Неужели так и должно быть?

— Смотря что вы имеете в виду. Но если гадко и страшно — не должно.

— Почему тогда ваш Бог это допускает?

— Бог не мой, а наш. Ваш тоже. И это не он, а мы допускаем, потому что вспоминаем о нем, только когда невмоготу становится. Вам сейчас очень плохо, он увидел это, привел вас сюда.

— Вы так считаете?

— Подумайте хорошенько и согласитесь, что так и есть.

— Не знаю, не знаю… Если