его, и постепенно осознание вытесняло туман из ее головы. Это был… Робби. Так его звали. Он ее любил; да, вот оно. Он любил ее, а она любила его. И она так волновалась за него, так боялась, что немцы возьмут его в плен и отправят в лагерь для военнопленных, и она, возможно, никогда его не увидит…

Но почему он тут сидел? Она знала – им нельзя рисковать, нельзя находиться вместе, мисс Джеффрис может отправить ее за это домой. Она должна его разбудить, или их непременно увидит кто-нибудь.

Прежде чем она успела произнести хоть слово или даже шевельнуться, он оказался рядом с ней, стал гладить ее волосы, и она увидела слезы в его глазах.

– У меня в горле, – прохрипела она, – такая сушь.

– Я знаю, дорогая. Дай я приподниму тебе голову, чтобы ты могла сделать глоток воды. Но только один глоток.

Он приподнял ее, поднес кружку с водой к ее губам, дал ей сделать один маленький глоток, еще один.

– Пока это все, – твердо сказал он. – Пройдет пара минут, и можно будет еще немного. Как ты себя чувствуешь?

– Неважно, – пробормотала она. – Где я?

– Ты в послеоперационной палате в Сен-Венане. Здесь временный лазарет в монастырской церкви.

– Машина перевернулась, – сказала она, вдруг вспомнив.

– Да. Все раненые из твоей машины живы, так что не переживай за них. Они живы благодаря тебе. Рядовой Джиллспай говорит, что большинство других водителей наехали бы прямо на разрывающийся снаряд. Он очень гордится тобой, Лилли. Как и я.

– Почему у меня так болит нога? И бок?

– Твою ногу придавило машиной. Но она на месте, так что не переживай. На ней теперь шина. А бок болит, потому что у тебя разрыв селезенки. Ее пришлось удалить.

Она задумалась на секунду.

– Что такое селезенка?

Он улыбнулся и сжал ее руку.

– Это то, без чего ты вполне можешь обойтись, я тебе гарантирую.

– Наверное, я должна поверить тебе на слово.

Ей вдруг пришло в голову, что он не должен здесь оказаться.

– А как ты вырвался? Мы все были уверены, что вас возьмут в плен.

– Ваш рядовой Джиллспай приехал и вывез нас. Он уговорил полковника Льюиса дать ему один из грузовиков. Он вывез всех до единого.

– Надеюсь, ты его поблагодарил, – сказала она.

– Еще поблагодарю, когда увижу в следующий раз. Скажи мне, Лилли, как ты себя чувствуешь. Как боль?

– Усиливается, но пока не давай мне ничего болеутоляющего. Сначала расскажи, что будет дальше.

– Если бы я мог сделать что-нибудь, чтобы предотвратить…

– Меня отправят домой, да?

Робби печально кивнул.

– Через день-другой, как только будет можно везти тебя на машине, тебя эвакуируют в один из тыловых госпиталей. Аббевиль недавно бомбили, так что, вероятно, в Булонь.

– А оттуда в Англию?

– Боюсь, что так, да. Но я говорил с мисс Джеффрис, пока ты спала, она утверждает, что тебя оставят в корпусе, по крайней мере до конца войны. Тебе будут выплачивать жалованье, так что тебе не придется возвращаться к родителям.

– Может быть, я смогу опять поселиться у миссис Коллинз, когда меня выпишут из госпиталя? Может, у нее есть свободная комната?

– Долго это не продлится, – сказал он. – Как только кончится война, я вернусь в Лондон.

Она впилась в него глазами, не будучи до конца уверена, что правильно его поняла.

– Я хотел сказать тебе об этом несколько недель назад. Хотел подарить тебе это.

Робби протянул ей маленький кожаный футляр, но, увидев, что у нее нет сил открыть его, взял его назад и открыл сам, показал ей. Увидев кольцо внутри, она расплакалась.

– Ты выйдешь за меня замуж, Лилли?

Она кивнула, слезы бесконтрольно потекли по ее щекам.

– Да, – прошептала она.

– Я не могу обещать тебе никакой роскоши, – сказал он ей. – Я бы хотел вернуться в Лондон и продолжить работу там. Денег у меня не много, но на жилье хватит. И я подумал, что ты могла бы поступить в университет, если хочешь. Мы могли бы нанять тебе репетиторов, чтобы ты сдала вступительные экзамены, а потом…

– Но разве ты не хочешь, чтобы у нас были дети? – оборвала она его, хотя ее голова закружилась, когда он заговорил об учебе.

– Конечно, хочу. Но тебе всего двадцать четыре. У нас еще много времени. Достаточно, чтобы ты разобралась, чего ты хочешь в жизни. Только так, чтобы я всегда был рядом.

– Ах, Робби. Я не знаю, что сказать. Кроме «да».

– Ты уже сказала «да».

– Но мы оба знаем, что это не имеет силы, пока ты меня не поцелуешь.

Он, стоя на коленях, наклонился над ней и нежно поцеловал. И только когда он отстранился, она увидела, что они не одни.

В ногах кровати стояла Констанс, а за ней Бриджет, Анни, старшая медсестра, рядовой Джиллспай, капитан Митчелл и мисс Джеффрис; почти все, с кем она подружилась за последние месяцы.

Они захлопали в ладоши и закричали «ура». Аплодисменты и крики становились все громче и громче, по мере того как люди приходили посмотреть, что здесь за шум, а когда им рассказывали о любовной истории, случившейся в Пятьдесят первом, они тоже принимались аплодировать.

От этого сердце уходило в пятки, и это было чудесно, и это было (совершенно неожиданно) слишком много для нее.

– Робби… – сказала она.

– Я их всех попрошу уйти через минуту. Но пусть они сначала пропоют тебе дифирамбы. Ты их заслужила. Еще немного.

И он поцеловал ее еще раз, поцелуй был таким долгим, что весь мир и все в нем куда-то пропали. И она наконец осталась одна, наконец одна с ее Робби.

Эпилог

Лондон

Январь 1919

По вечерам Лилли, чтобы добраться до дома с работы, обычно не садилась в метро, потому что из Уайтхолла, где она работала, до дома в Камден-тауне она добиралась за час пешком. К тому же так было безопаснее, потому что грипп все еще бушевал на улицах Лондона, и не было вернее способа заболеть, чем затиснуться в переполненный вагон чихающих и кашляющих незнакомцев.

Вот уже шесть месяцев (с того дня, как ее выпустили из госпиталя) она трудилась клерком в Комиссии по охране солдатских могил Британского содружества наций. Работа ее по большому счету сводилась к ответам на письма людей, ищущих могилы их близких. В большинстве случаев помочь им она не могла, потому что на тысячах и тысячах могильных камней в Бельгии и Франции не было никаких иных надписей, кроме обескураживающей: ИЗВЕСТЕН БОГУ.

Правда,