только вчера она нашла могилу одного молодого капитана, пропавшего неподалеку от того места, где в последний раз видели Эдварда, и отправила сведения его родителям. Это был редкий момент успеха, радостный и вместе с тем горький. Прошедший день был долгим, его заняли безуспешные поиски в картотеках, а потом письма в одну семью за другой с сообщением, что у комиссии пока нет известий о местонахождении могилы их близкого человека, но сопровождалось это словами о том, что семье будет непременно сообщено, если такая информация появится.

Она устала, настроение у нее было не лучшее, к тому же шел дождь, а потому она не пошла домой, надела на нос и рот марлевую маску и села в метро Северной линии до дома в Камден-тауне, голова ее была занята планами совместного ужина с Шарлоттой. Сардины на тостах? Бобы на тостах? Ко всему прочему сегодня был день стирки, а поэтому миссис Коллинз, может быть, вскипятит пудинг в медной кастрюле, когда закончит стирать. Она всегда делилась со своими девочками, а что-нибудь сладкое в конце долгого дня будет очень кстати.

В прошлом июле их домохозяйка с радостью приняла Лилли назад в дом и, не теряя времени, сообщила соседям, что мисс Эшфорд служила во Франции и вернулась искалеченная ранениями. И неважно, что хромота Лилли была практически незаметной – тут главную роль играл драматизм ее истории.

Миссис Коллинз совала свой нос во все, но у нее было доброе сердце, и Лилли ее любила. И она даже не стала рассматривать предложение вернуться к родителям, хотя они в последнее время и смягчились по отношению к ней.

Может быть, их потрясла потеря Эдварда. Может быть, они осознали, что их дочь чуть не погибла в перевернувшемся автомобиле. Каковы бы ни были причины, они удивили Лилли, появившись у ее кровати в госпитале вскоре после ее возвращения из Франции. Хотя посещения пациентов были официально запрещены из-за гриппа, мама и папа каким-то жульническим образом проникли в палату, где она шла на поправку. Вид у них в обязательных марлевых масках был довольно комичный.

Разговор шел трудно, прерывался долгими напряженными паузами. И атмосфера не улучшилась, когда Лилли сообщила им, что выйдет замуж за Робби, как только он вернется из Франции.

Когда Лилли в июле выписали из госпиталя, родители пригласили ее жить с ними. К их немалому удивлению, она отклонила предложение, хотя и попыталась сделать это как можно тактичнее. Однако она приходила в Эшфорд-хаус каждую среду, ужинала с ними в маленькой столовой. Для нее это было неприятной обязанностью, в которой она не находила удовольствия, потому что потеря Эдварда надломила обоих ее родителей – от них остались только оболочки того, чем они были прежде.

Дом стал бесконечно мрачным, скорее похожим на склеп, чем на дом, занавеси на окнах оставались постоянно затянутыми, а в холле внизу установили мемориал Эдварду. Его портрет в черной материи стоял на столе орехового дерева в центре помещения. На застеленном бархатом подносе лежали его награды, рядом с подносом стояли с полдюжины его фотографий в рамочках.

Лилли же никак не могла признать смерть Эдварда, хотя никаких известий о его судьбе так и не поступало. Даже после перемирия, когда из лагерей, в которых их содержали, начали возвращаться пленные, ее родители не получили никаких известий от Эдварда, и армия не сообщила ни слова о его местонахождении.

Прошло уже два месяца со дня объявления мира, ровно два месяца. Они с Шарлоттой проводили вечера дома, сидели у камина в комнате Лилли с полупустой бутылкой шерри, заменявшей им шампанское. Они тихо пили за окончание войны, пили без всякой радости, потому что чему уж тут было радоваться? Миллионы погибли на полях сражений, миллионы умирали от болезни – эпидемия охватила весь мир.

В августе, когда эта болезнь еще была из разряда тех, что доставляли человеку неудобства на неделю, она и Шарлотта заболели. Несколько дней они провели в постели, у них поднялась температура, их мучили боли, но хуже этого с ними ничего не случилось. В Пятьдесят первом, который перевели в Куайек, в начале лета переболели почти все, включая Робби. Никто из ее друзей не умер, хотя несколько из ослабевших от ран пациентов не перенесли болезни.

Грипп, который добрался до Англии осенью, был более опасным и пугающим. Он убивал за несколько часов. Он убивал сильных молодых людей, мужчин и женщин, тех, кто выжил на войне и, казалось, должен был теперь дожить до преклонных лет. Улицы Лондона и всевозможные заведения опустели, хотя этого прежде не сумели сделать ни цеппелины, ни бомбардировщики. Дороги и переулки сбрызгивали дезинфектантами, маски стали таким же распространенным предметом туалета, как головные уборы. Но эпидемия не отступала, в октябре и ноябре она убила многие тысячи лондонцев.

А потом, в декабре, число умерших уменьшилось, а в январе умирало, казалось, еще меньше. Никто не знал причины, но наверняка было известно, что никакого лекарства от болезни так и не появилось. Вполне вероятно, что следовало ждать новой атаки: враг отошел, чтобы перегруппироваться и с новыми силами перейти в наступление.

Грипп задержал Робби во Франции дольше, чем рассчитывала Лилли, потому что после заключения перемирия его перевели в один из тыловых госпиталей в Сент-Омере, где заболел почти весь медицинский персонал, а потом в Бельгию, где тоже случилось что-то подобное.

Он писал ей, чтобы она не боялась за него, потому что он не сомневается: переболев летом, он приобрел иммунитет от второй волны этой заразы. Еще он предупреждал ее, что всевозможные тоники, настойки и прочие подобные средства, якобы обладающие противогриппозными свойствами, – не более чем шарлатанство. Уксус, хинин, крепкий алкоголь, морфий – все они совершенно бесполезны. А что, по его мнению, следовало делать, так это часто мыть руки, избегать скоплений людей и надевать маску, когда оказываешься вблизи других.

Писал он часто, и каждое письмо заканчивалось обещанием скоро вернуться, но письма были короткими, и о своей работе он почти ничего не сообщал. Все это действовало на нее удручающе, потому что прошло уже девять месяцев с того дня, как они расстались. Сколько еще времени пройдет, прежде чем она его увидит?

Поезд остановился в Камден-тауне. Она вышла, сняла маску, когда покинула станцию, и побрела по маленьким темным улочкам. Она отперла дверь, вошла в дом, присела, чтобы снять ботинки. Но не успела развязать шнурки, как в холл вбежала домохозяйка.

– Вот и вы!

– Добрый вечер, миссис Коллинз. Как прошел день?

– Ничего себе, спасибо,