– Скажи, Валерочка… Меня будут судить?

Отчим вздохнул.

– Знаешь, Танюшка, у нас в разведке, да и в российской жизни вообще есть такая форма поощрения: не дать по шапке.

– Ты шутишь?

– Нет, вполне серьезно. Я думаю, что за твой, без преувеличения сказать, подвиг тебя поощрят обычным образом. По-советски.

– Это как?

– Тем, что судить не будут. И вообще спустят твое участие в этом деле на тормозах.

– Да… За это, конечно, спасибо… А кого судить будут?

– Нашли того человека, что передал тебе оружие… А остальные… Один из тех, кто был на борту, заключил сделку и дает показания… Поэтому есть надежда, что исполнителей найдут и осудят…

– А Чехов, то есть, как его, Костенко?

– Чехов-Костенко исчез. Скрылся за границей. Его ищут. И будут искать. И рано или поздно найдут. Как любого предателя…

– А Ансар?

– А что Ансар… Он по-прежнему бороздит океаны на своей яхте… Прямых улик против него нет… Но, я думаю, рано или поздно его все равно достанут. Не мы – так американцы, не американцы – так кто-то другой…

– Господи, Валерочка, дорогой, какие же они оба сволочи! Как же они меня обманули! Я бы их обоих удавила своими руками!..

Ей нужно было стереть все его следы. Уничтожить. Выбросить из жизни. Забыть навсегда, будто этого человека никогда не существовало. Но у Тани – словно у истеричной влюбленной семиклассницы – никак не получалось это сделать. Наваждение, напасть: Ансар, везде Ансар. В окно бьется робкий луч ноябрьского солнца – и Таня тут же сравнивает, насколько щедрей оно светило на яхте миллиардера. Пьет в кухне кофе и вспоминает: шейх напиток по-восточному варил мастерски. И даже бездумные любовные романчики не помогали: Таня, чтобы забыться, читала их десятками. Но каждый, по мысли автора, принц настолько проигрывал в сравнении с ее восточным королем…

«А ведь он меня предал. Подставил. Хладнокровно послал на смерть – или как минимум подвел под серьезную статью», – пыталась убедить себя Садовникова. И, психолог по образованию, каких только образов в голове не вызывала. Разумеется, отрицательных, чтобы наваждение разрушить. Вот Ансар в окружении бесконечных, готовых на все девиц. Или он же – некрасиво скрючился, потому что прихватило желудок…

Но психотехники на образ шейха не действовали. Он оставался красивым, в каких бы видах Татьяна его ни представляла…

И еще – что неожиданно – она скучала по небу. По полетам. По скромной должности бортпроводника третьего разряда. По рассветам, которые они с Кристиной встречали в самолете раньше всех москвичей, потому что утром взмывали выше облаков. По примитивным, но незлым шуткам, коими их одаривали бортмеханики и пилоты. И даже по редким, но оттого таким приятным улыбкам благодарных пассажиров…

«Вот она, моя примитивная, бабская суть, – точила себя Садовникова. – И как я могла считать себя умной, самодостаточной и независимой?! На самом-то деле вышло: я люблю подлеца. И скучаю по примитивной, уровня любой глупой школьной выпускницы, работе…»

Нужно забыть эту прежнюю жизнь. Вернуться в родное рекламное агентство, с головой окунуться в работу. Но Таня даже не представляла, что начнет опять – будто ничего с ней и не случилось – бесконечно разрабатывать концепции и рекламные слоганы.

А как влюбиться в другого? Ведь даже самые замечательные российские мужчины не стоят и ногтя ее неподражаемого Ансара…

Напасть. Настоящая напасть.

Еще и обстановка кругом какая-то нервная. Россияне, хотя и делают вид, что смотрят кадры, где самолеты врезаются во Всемирный торговый центр, будто это кино, а тоже, как и весь мир, потрясены. Однокурсник, ушедший в психиатры, рассказывает ей, что депрессий у народа явно прибавилось. Народ заснуть не может, а в самолетах, говорят, сейчас и вовсе, едва борта отрываются от земли, начинается настоящая паника. А уж когда Садовникова созвонилась со своим старым другом, несостоявшимся мужем, американцем Томом, он ее в полную тоску вогнал. Взялся, будто заполошная бабка, причитать: «Лучше бы я оказался в одном из тех самолетов в Нью-Йорке! И погиб вместе со всеми!» Потому что, видите ли, мир катится к концу света. И лучше умереть сейчас, чем ждать, пока общество окончательно деградирует.

Полный бред. У Тани, пока она выручала свой борт, и мысли не возникло – пустить историю на самотек, и пусть все погибают. Наоборот, она делала все, чтобы спасти себя и других.

Только еще одна мысль точила: может, за неудачу террористов ей надо благодарить не только себя, но и шейха?.. Бандиты не могли, наверное, предугадать, что Таня во время взлета позвонит Ансару… И тот предупредит ее, что Чехов – предатель…

Таня, тоскуя, сотни раз восстанавливала в памяти тот день. Прекрасно помнила ту дикую панику, которая охватила ее, когда она поняла: никакого спецназа на борту нет. Потом – звонок Чехову; тот не отвечает. А после она набрала Ансара. И шейх трубку снял. И – Таня по голосу почувствовала – дико разволновался, когда узнал, что его бывшая подруга летит на том самом борту. Сразу же сказал ей о предательстве Чехова…

Но ведь мог бы не говорить! И на звонок не отвечать. А пока Таня маялась в сомнениях, террористы добрались бы до оружия. А тогда история могла повернуться совсем по-другому.

Получалось, как ни крути: помог предотвратить теракт, спас и самолет, и ее саму – тот самый «злодей», которого она безуспешно пытается забыть.

И вот итоги.

Она сама – жива, теракт не удался, Ансар – исчез, а ее собственная жизнь вдруг сузилась до однокомнатной московской квартирки. И не стало в ней ни цели, ни работы, ни любви…

О приключениях последних месяцев напоминают лишь подарки. Роскошные часы – Ансара и поскромнее – те, что презентовал ей Володя Чехов-Костенко. А также фантастически красивое бриллиантовое ожерелье – оно, кажется, до сих пор хранит запах морского бриза, свободы, восточной пахлавы… И, конечно, Ансара.

Опять Ансар. Очередное наваждение.

Таня даже, несмотря на все подписки, что дала в органах, и клятвы самой себе, однажды не удержалась. Позвонила по личному номеру шейха. Не говорить хотела, а просто, как в школе, когда безответно влюбляешься: всего лишь услышать голос.

Но Ансар трубки не снял, и Таня, будто последняя истеричка, шваркнула телефон о стену. А потом упала на кровать и долго рыдала. А отплакавшись, схватила злосчастное ожерелье – каждый бриллиант столь же глубокий, как глаза шейха, – и выскочила из квартиры.

И лишь когда завела верного «пежика» и рванула с места, поняла, что одета в старые, линялые джинсы. И совсем не по осенней погоде – в домашние шлепки. Впрочем, там, куда она поедет, не смотрят, как ты одета.