прошу, Карташов, не вмешиваться более с вашими глупостями, особенно когда с вами не говорят и не хотят даже знать, есть ли вы на свете, — раздражительно отрезал в его сторону Коля. Мальчик так и вспыхнул, но ответить ничего не осмелился. Между тем все тихонько брели по тропинке, и вдруг Смуров воскликнул:

— Вот Илюшин камень, под которым его хотели похоронить! [Достоевский 1972–1990, 15: 194].

Коля — прихожанин этой маленькой «церкви»: как и хозяйка с ее сестрой, он настаивал, чтобы Илюшу похоронили в освященной земле [Достоевский 1972–1990, 15: 191], но он еще не присоединился к общему хору. Он упорно желает солировать и ошибочно воспринимает поддержку других как конкуренцию, а их дар — как угрозу. Как и в случае Ивана, утверждение им своей независимости порождает в нем презрение к другим, вплоть до желания забыть об их существовании. Вспомним нарисованный Иваном образ «одного презанимательного разряда грешников в горящем озере», которые идут в нем ко дну и которых «„уже забывает Бог“ — выражение чрезвычайной глубины и силы» [Достоевский 1972–1990, 14: 225]. Согласно убеждению Зосимы, разделявшемуся Достоевским, Бог никого не забывает и помнит обо всех.

Вполне уместно, что именно счастливый, ликующий возглас Смурова — «Вот Илюшин камень» [Достоевский 1972–1990, 15: 194] — возвещает начало второй половины заключительной главы. За мгновение до этого Смуров швырнул камень в воробьев. Мальчики бежали за Снегиревым, сорвавшим с головы шляпу и в глубоком раскаянии бросившимся от могилы к «мамочке» с цветами, в которых ранее ей отказал.

Мальчик Смуров поднял ее [шляпу] и понес за ним. Все мальчики до единого плакали, а пуще всех Коля и мальчик, открывший Трою, и хоть Смуров, с капитанскою шляпой в руках, тоже ужасно как плакал, но успел-таки, чуть не на бегу, захватить обломок кирпичика, красневший на снегу дорожки, чтоб метнуть им в быстро пролетевшую стаю воробушков [Достоевский 1972–1990, 15: 193][334].

При первом знакомстве со Смуровым он бросается камнями в Илюшу [Достоевский 1972–1990, 14: 161]; здесь же он швыряет камень в Илюшиных воробушков. Надрывный жест Смурова противоречит всякому сентиментальному чувству успокоения, навеянному видом птиц[335], клюющих хлеб на могиле Илюши. Брошенный Смуровым осколок кирпича не задевает птиц, но картина эта заставляет вспомнить о протесте Ивана: «…при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста? <…> …для чего должны были страдать и они <…>?» [Достоевский 1972–1990, 14: 222] (курсив мой. — П. К.). Праведный гнев и надрывный плач Рахили по-прежнему остаются естественной реакцией на смерть ребенка. Это же можно сказать и о воззвании к правосудию, о человеческих поступках, направленных на защиту невинных, о необходимости которых настойчиво говорил Зосима: «…да не будет истязания детей, восстаньте и проповедуйте сие скорее, скорее» [Достоевский 1972–1990, 14: 286]. Камень увековечивает и отважный порыв Илюши к справедливости, и то, как он «чувствовал честь и горькую обиду отцовскую, за которую и восстал» [Достоевский 1972–1990, 15: 195], и его христоподобный ответ болезнью и смертью, которая принесла плоды в сообществе. Кому как не Смурову с его ясным взором заметить камень Илюши и обратить на него внимание остальных [Достоевский 1972–1990, 15: 194][336].

На последних страницах Алеша обретает веселую компанию, маленькую церковь из двенадцати человек, построенную на Илюшином камне. Необъяснима ирония того, что эта «гармония», по всей очевидности, основывается на памяти о страдавшем и умершем ребенке. Как отмечает Робин Фойер Миллер, «их братство сцементировано тем самым раствором, который ранее так красноречиво отказывался принимать Иван — незаслуженным страданием ребенка» [Miller 2008: 133]. Иногда, после обсуждения романа в течение семи недель, на заключительном занятии, непосредственно перед тем, как представить речь на камне в исполнении избранного нашей группой Алеши, я зачитываю вслух слова Робин. И у меня, и у других мороз пробегает по коже: неужели Достоевский завершил роман образом небесной гармонии, построенной на слезах Илюши? Неужели он принял «неевклидову» теодицею Ивана?

Нет. Заключительный образ общинной гармонии в романе не отражает той теодицеи, которую справедливо отвергают и Иван, и Алеша. Как уже было сказано ранее, сама по себе теодицея — это модернистский, подозрительный конструкт, независимо от того, принимает ли она форму защиты «лучшего из возможных миров» у Лейбница или тезиса Джона Хика о том, что страдания необходимы для «духовного развития». Теодицея придает ужасной, мучительной смерти рациональную цель, поставленную человеком. Страдания и смерть Илюши — и обещание его восстания из мертвых — обретают смысл в более «старинном, вечном» [Достоевский 1972–1990, 15: 197] понимании страдания, основывающемся на Писании и обычае, проистекающем из веры в то, что человеческая личность участвует в пасхальной мистерии победы над смертью, одержанной Христом. Поэтому апостол Павел и напутствует читающих его иметь «между собой те же чувствования, что и во Христе Иисусе», который кенотически принял наше человеческое состояние: детство, страдания, смерть, а в конечном итоге — воскресение (Флп. 2:5–12).

Коля заявляет: «…если б только можно было его воскресить, то я бы отдал всё на свете!» [Достоевский 1972–1990, 15: 194]; Алеша разделяет печаль Коли. За три месяца до этого Алеша на мгновение разделил с Иваном жажду жестокого возмездия: «„Расстрелять!“ — тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата» [Достоевский 1972–1990, 14: 221]. Однако потом он вспомнил о том, что справедливость, счастье и гармония не порождаются ни нашим насилием, ни нашим «унавоживанием» [Достоевский 1972–1990, 14: 222] почвы для них страданиями невинных детей. Он вспоминает, что счастье и гармония опираются на сокровенное тайное основание любви, воплотившееся во Христе: «Но существо это есть, и оно может всё простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл о нем, а на нем-то и созиждается здание, и это ему воскликнут: „Прав Ты, Господи, ибо открылись пути Твои“» [Достоевский 1972–1990, 14: 224]. В речи у камня путь Христа раскрывается в «ненавязчивом» утверждении Алешей того, что Илюша — и каждый человек — приглашается к соучастию в страданиях, смерти и воскресении Христа. Если Троица участвует в mysterium paschale{36}, то и мы, люди, сотворенные по образу и подобию Троицы, тоже участвуем в ней.

Мы прошли полный круг. В начале романа Зосима вошел в положение скорбящей матери, покинувшей своего мужа Никитушку. Здесь Алеша видит и принимает естественную надрывность семейного горя: «пусть переплачут» [Достоевский 1972–1990, 15: 194]. Но Зосима также призывал страдающую женщину к ответственности, в частности, к выполнению долга перед мужем: «Ступай к мужу, мать, сего же дня