Роман «Хребты безумия», как и большинство других произведений Лавкрафта, очевидно, мог быть написан только после 1918 года. Тайны, лежащие за ледяными горами, – это мертвые города, повествующие об истории, в которой люди не играли значимой роли. Человеческие существа появились после того, как обитатели бескрайней тьмы приступили к «сложным экспериментам, когда покончили со своими многочисленными космическими врагами».

Обширная мифология Лавкрафта рассказывает о войне, опустошившей мир в давние времена и превосходящей человеческое понимание по масштабу разрушений и последствиям. Она напоминает ту, на которую бо́льшая часть человечества непонимающе смотрела между 1914 и 1918 годами, а также на появившиеся после этого ужасы.

Добившись в «Герберте Уэсте – реаниматоре» и «Ужасе Данвича» успеха в сценах, от которых мурашки бегут по коже, Лавкрафт создал почти идеальную сцену физического ужаса. В то время еще неизвестный большей части мира, он создал дисморфическое обобщение телесного ужаса – искалеченных трупов Первой мировой войны, отпечатавшихся в сознании художников и кинематографистов. Момент, который сводит с ума по крайней мере одного члена Мискатоникской экспедиции, – появление существа под названием шоггот – посрамляет даже мастеров современного хоррора. Леденящее душу прозрение начинается с исходящего из бездны зловония, отдаленно напоминающего запах бензина. Спускаясь во тьму, люди сталкиваются с черной «извергающей слизь протоплазмой», напоминающей запекшуюся кровь и поднимающейся вверх. Один из выживших теряет рассудок, потрясенный звуками, запахами и зрелищами невообразимо древнего насилия24.

«Хребты безумия» стали источником вдохновения для целого поджанра «ужасы в морозных пустошах» (своим рождением ей во многом обязано «Нечто» Джона Карпентера); а Гильермо дель Торо несколько раз собирался ее экранизировать. Ее не публиковали отдельной книгой почти пять лет, хотя частями и с сокращениями она вышла в научно-фантастическом журнале Astounding Stories в 1936 году. Наряду с другими правками, из повести была вырезана примерно тысяча слов, отчего история стала довольно запутанной25.

Ко времени, когда вышла эта небрежная публикация, Лавкрафт был уже сильно болен, гораздо сильнее, чем признавался небольшой, но стойкой группе корреспондентов и поклонников. Последний год жизни он страдал от рака кишечника, который, очевидно, сильно запустил. Он умер в марте 1937 года в возрасте 46 лет.

Хотя надежды Лавкрафта на литературную славу не оправдались (особенно тяжелым ударом стал отказ Weird Tales публиковать «Хребты безумия»), он не перестал писать. В последние годы жизни он создал свои самые интересные и жуткие рассказы, включая эпопею о путешествиях во времени «За гранью времен», по которой можно судить, что бы Лавкрафт еще мог написать, проживи он подольше.

Лавкрафт не успел осознать, насколько кинематограф выигрышный вид искусства для жанра хоррор, которым он мастерски владел. Он был гораздо более страстным кинозрителем, чем признавался в своих письмах. Но время от времени он проговаривался, как ему нравятся фильмы с Чарли Чаплином и Дугласом Фэрбенксом. К сожалению, у Лавкрафта не было возможности познакомиться с работами Мурнау, Вина или Ланга, и возможно, он даже не видел картин Лени.

Но где-то в 1920-х годах он все-таки увидел вегенеровского «Голема», и по его вялой реакции можно судить, как он отнесся бы к другим классическим фильмам ужасов, вышедшим на экраны после Первой мировой войны. Роман Густава Майринка Лавкрафту нравился, и его критика экранизации кажется совершенно подростковой: «Книга лучше». Картину Уэйла он называл «якобы Франкенштейн» и ворчал, что, кроме сонливости, она вызывает у него лишь жалость к изуродованному сочинению Мэри Шелли. Однажды вечером в Майами он пошел на «Дракулу» – и не смог высидеть до конца сеанса. Лавкрафт предпочел выйти в «благоухающие под лунным светом тропики», чтобы не видеть, как игра Лугоши приближается к апогею «полного уныния».

«Человек-невидимка», возможно, был единственным фильмом золотого века Universal, который ему понравился, и он назвал его «по-настоящему зловещим». С учетом всех этих отзывов, может быть, даже хорошо, что Лавкрафт, судя по всему, не смотрел «Невесту Франкенштейна». По крайней мере, не оставил записей о своих впечатлениях.

Лавкрафт, с отвращением относившийся к коммунизму, пришел бы в ужас, узнав, что его отношение к кино совпадает с отношением марксистских мыслителей франкфуртской школы. Когда он в 1934 году ворчал по поводу «абсолютного и ничем не оправданного кинематографического надувательства», его слова звучали в унисон с марксистами, которые беспокоились, что «индустрия культуры» ослабляет революционный пыл.

В свою очередь, Томас Элиот в принципе согласился бы с выводами Лавкрафта (и Франкфуртской школы) о «мусорной культуре», но, конечно, не потому, что боялся снижения революционной активности масс. Элиот как раз полагал, что непритязательные развлечения прекрасно подходят пролетариату, который должен таковым оставаться.

С 1930-х до самой своей смерти в 1965 году Элиот написал очень мало стихов. Его ранние размышления о мировой войне дали некоторым поклонникам основания видеть в нем пророка «пустоши». Статус оракула за ним сохранился, в то время как его антисемитские выпады и криптофашистские симпатии несколько позабылись.

Чего нельзя сказать о его наставнике Эзре Паунде. Искреннее принятие Паундом Муссолини и фашизма – позиция, основанием которой, возможно, послужили как его реакционные взгляды, так и прогрессирующее психическое заболевание, полностью разрушили хрупкую связь поэта с реальностью. В отличие от Элиота, который стремился смягчить (и скрыть) свои антисемитские идеи, когда Великобритания, а затем и Соединенные Штаты встали на грань войны с державами Оси, Паунд после начала войны перешел от симпатии и восхищения к чистейшей измене. В сущности, он предал человечество, а также западные демократии.

Глубоко образованный поэт не только продолжал писать отвратительные статейки для фашистских журналов, выходивших в Британии вплоть до 1939 года, но и выступал по радио, ратуя за правительство Муссолини – как до, так и во время войны. С вступлением Соединенных Штатов в войну высказывания Паунда на римском радио вышли за все мыслимые пределы: он уверял, что весь военный конфликт – это хитрая затея Рузвельта, которого Паунд называл Джузвельтом [46]. Очень характерное «остроумие». В конце концов американские суды предъявили поэту обвинение в государственной измене, и когда войска Союзников высадились в Италии, он пустился в бега26.

Знаменитое замечание Маркса о том, что история сначала разыгрывается как трагедия, а затем как фарс, могло бы послужить девизом судьбы Эзры Паунда. Спасаясь бегством от наступающих американских и британских войск, он попал в руки итальянских партизан, которые через пару дней его отпустили. Очевидно, несмотря на сильную неприязнь, они решили, что он не представляет большой опасности. В конце концов Паунд сдался американским властям и предстал перед судом. Суд в Вашингтоне определил его в психиатрическую лечебницу, где Паунд провел