Триумф революционного правительства Кубы в 1959 году положил начало цепи событий, приведших к одной из самых смертоносных конфронтаций времен холодной войны. Соединенные Штаты агрессивно отреагировали на Кубинскую революцию, подозревая в любом латиноамериканском и азиатском революционном движении с социалистическим уклоном (или хотя бы намеком на него) козни Кремля. В результате новое правительство в Гаване еще больше сблизилось с Москвой, пригласило в страну советских советников и позволило СССР разместить ядерные ракеты недалеко от побережья Флориды.

Так в октябре 1962 года разразился Кубинский ракетный (или Карибский) кризис, когда две сверхдержавы были готовы к обмену ядерными ударами, а администрация Кеннеди планировала вторжение на Кубу для свержения ее правительства. Чиновники администрации, по-видимому, не знали, что тактическое ядерное оружие, то есть атомные устройства для использования на поле боя, может быть использовано против американских войск при высадке на побережье. Результатом высадки морского десанта стали бы сотни тысяч жертв. Соединенные Штаты, несомненно, нанесли бы ответный удар собственным огромным ядерным арсеналом, который намного превосходил возможности СССР. Для народов всех вовлеченных в конфликт стран наступил бы апокалипсис, а заражение атмосферы привело бы к катастрофическим последствиям для всего человечества2.

Во время кризиса советский лидер Никита Хрущев направил личное послание президенту США Джону Ф. Кеннеди, в котором предлагал двум странам свернуть с гибельного курса. Необычным для дипломатической телеграммы языком – возможно, помня, чего стоили советскому народу две мировые войны, а также вспоминая собственный опыт в аду Сталинградской битвы, – Хрущев писал: «Если война действительно разразится, то остановить ее будет не в наших силах… Война заканчивается, когда она прокатывается по городам и деревням, повсюду сея смерть и разрушения». Не делай из меня монстра, просил советский лидер американского3.

Историк Эрик Хобсбаум назвал период, начавшийся в 1914 году и завершившийся в 90-х XX века, эпохой крайностей. Хобсбаум отметил, что до Первой мировой войны военные столкновения имели определенные цели, которые, будучи достигнуты, обычно приводили к миру путем компромисса. Первая мировая война привнесла идею о том, что национальные конфликты должны «вестись без ограничений». Нации развязывали войны, не в силах предвидеть всех последствий, и единственно возможным исходом в глазах военачальников стала «безоговорочная капитуляция» врага. Сегодня концепция чего-то похожего на традиционное признание поражения вышла из моды4.

Подоплеку этой рискованной ситуации, довольно новой в масштабах человеческой истории, можно найти в двух особенностях Первой мировой войны. Во-первых, это обезличивание боевых действий – процесс, начавшийся с того, что добровольцы и призывники с ферм и заводов Европы обстреливали и травили друг друга газом издалека. Во-вторых, крепло представление о том, что единственным законным окончанием войны является уничтожение вражеского народа (за исключением готовности враждебных национальных государств полностью подчиниться победителю). Первое новое видение войны узаконило второе или, по крайней мере, сделало его гораздо более приемлемым. Хобсбаум пишет: «Застенчивые молодые военные, которые, безусловно, не смогли бы всадить штык в живот какой-нибудь беременной крестьянке, не испытывали угрызений совести, сбрасывая снаряды на Лондон и Берлин или атомную бомбу на Нагасаки»5.

Итак, эпоха крайностей. Но на самом деле – эпоха ужаса, которая смотрелась в зеркало хоррора своей сгнившей мертвой головой. В действительности слишком многие кроткие молодые люди времен Первой мировой войны узнали, что штык в живот может быть таким же безличным, как бомба, упавшая с неба. Следующее поколение молодых людей смирилось с тем, что они будут расстреливать беспомощных людей из пулеметов после того, как те сами выроют себе могилы, и готово было считать это обычной работой, службой родине, простым выполнением приказов.

Хобсбаум, конечно, прав в том, что сжечь сотни тысяч мужчин, женщин и детей оказалось так же просто, как расстрелять их и отравить газом. Кубинский Батиста, безотрывно глядя фильмы Белы Лугоши начала века, сам того не ведая, сыграл свою роль второго плана в наступающей эре ужаса.

Фильм ужасов и культура ужасов в целом кажутся сегодня неотступной, лихорадочной реконструкцией Первой мировой войны, которая породила наш мир. Разгневанные мертвецы из «Я обвиняю» снова появились в фильмах Джорджа Ромеро в период с 1968 по 2005 год. Совсем недавно они объявились в марше смерти белых ходоков в сериале «Игра престолов». Эти существа не просто воздействуют на наш первобытный общий страх перед мертвыми; скорее, они представляют судьбу мертвых в определенном историческом контексте. Они движутся встречными волнами, иногда десятками тысяч разлагающихся трупов. Последняя атака по ничейной земле, мертвые снова на войне, неспособные вырваться из бесконечного круга насилия, в котором они погибли.

Фестиваль фильмов-слешеров начался в 1970-х годах и, в общем-то, продолжается до сих пор. Кровь красными струйками хлещет из жертв с пустыми глазами, которые в некоторых случаях становятся коллекцией частей тела. Они снова и снова воспроизводят кукол смерти столетней давности. Страх перед мертвыми по-прежнему не отпускает художников и кинематографистов, выражая их глубочайшую травму от созерцания эпохи, производящей бессчетное количество мертвецов.

Хоррор остался с нами, потому что условия, которые привели к Первой мировой войне и ее последствиям, все еще в силе. Традиция хоррора, очевидно, повторяет с бо́льшим количеством показанной крови и меняющимися сюжетами насилие Первой мировой войны, в то время как результаты конфликта продолжают проявляться в нашей нынешней реальности.

Миллиарды людей живут с двумя неизбежными фактами, порожденными 1914–1918 годами. Во-первых, американская империя обладает военным и экономическим превосходством, о котором не мечтал ни один тиран, диктатор или мировая держава до нее. Это продолжалось много десятилетий. Таким было положение дел задолго до окончания холодной войны и распада Советского Союза, единственного возможного соперника Соединенных Штатов, – хотя в то время, возможно, и не было полной ясности в этом вопросе. Концепция Вудро Вильсона о роли Америки в мире не только не провалилась; она тысячекратно возросла, так что он в 1917–1919 годах и представить себе не мог.

Исследователь международных отношений Рональд Стил сформулировал это так: «Быть личностью во второй половине XX века означало в какой-то степени приспособиться к американской культуре». Учитывая итоги Версальского мирного договора, это фактически касалось всех людей, родившихся после 1919 года6.

Вторая проблема, неразрывно связанная с первой: по всему миру и сейчас существуют многочисленные, часто взаимосвязанные очаги насилия и продолжающихся конфликтов. Эти регионы – бывший Советский Союз, Центральная и Восточная Африка, Ближний Восток и значительная часть Центральной и Восточной Азии – сопротивляются американской гегемонии. Конфликты разгораются по вопросам, в которых американское вмешательство служит лишь катализатором. В некоторых случаях американская империя создала или дала свое разрешение на создание тех самых проблем, которые она сейчас