Возможно, Лавкрафту казалось, что и он сам едва ли не дошел до того же состояния, пока не вернулся в Провиденс, где спокойно и безопасно.

В самом начале января Лавкрафт получил более приятную новость: критик Уильям Болито мимоходом упомянул Говарда (в положительном ключе) в своей колонке в New York World от четвертого января 1930 года. О содержании материала можно догадаться по заголовку «Палп-журналы»: Болито утверждал, что в этих скромных печатных изданиях попадаются не только увлекательные истории, но и произведения даже более высокого уровня, чем в самых престижных литературных журналах, и пришел к следующему выводу:

«В этом мире, естественно, есть свои лидеры. И я полагаю, что они хороши в своем деле. Здесь есть Отис Адальберт Клайн и Г. Ф. Лавкрафт, и я, несомненно, предпочел бы их модным писательницам и поэтам, о которых сейчас все сплетничают. Задумайтесь об этом, если вы устали от натянутой миловидности стихотворений в известных периодических изданиях, ведь до сих пор существуют последователи По, чьи работы публикуются для широкой публики»92.

Этот комментарий никак не мог пройти мимо Лавкрафта, поскольку всю колонку Болито перепечатали в Weird Tales за апрель 1930 года. Правда, упоминанием наравне с Клайном он был страшно разочарован: «Еще меня недавно порадовало, что Уильям Болито благосклонно высказался обо мне в своей колонке в N. Y. World – хотя впечатление подпортилось от соседства с именем милого халтурщика Отиса Адальберта Клайна!»93

Почти целый год Лавкрафт не сочинял никакой оригинальной прозы, да и между предыдущими его работами, «Ужасом Данвича» и «Цветом из иных миров», промежуток составлял больше года. Все время, которое Лавкрафт мог бы тратить на написание художественной литературы, уходило на редакторские задачи, путешествия и переписку, ведь он неоднократно заявлял, что для сочинения рассказов ему требуется абсолютная ясность ума, которая достигалась только в отсутствие любых дел в расписании. В конце 1929 года Лавкрафту подвернулась редакторская работа, в рамках которой он смог использовать свое воображение больше, чем мог предположить, – и, честно говоря, больше, чем от него требовалось. Как бы расточительно Лавкрафт ни применял свои силы, результат – рассказ «Курган», написанный для Зелии Бишоп, – того стоил.

Об этом произведении трудно говорить вкратце. Данный рассказ объемом в двадцать пять тысяч слов является самым длинным из всех редакторских проектов Лавкрафта в «странном» жанре и сравним только лишь с «Шепчущим во тьме». О том, что Лавкрафт полностью переделал историю, можно догадаться по первоначальной задумке сюжета Бишоп, записанной Р. Х. Барлоу: «Тут неподалеку есть индейский курган, где часто появляется призрак без головы. Иногда он предстает в обличии женщины»94. Лавкрафту идея показалась «невыносимо банальной и пресной»95, так что он придумал целую повесть о таящихся под землей ужасах, добавив в повествование множество деталей из его зарождающейся мифологии, в том числе Ктулху (под видом Тулу).

В «Кургане» рассказывается об участнике экспедиции Коронадо 1541 года по имени Панфило де Самакона-и-Нуньес, который отстает от основной группы, чтобы самостоятельно отправиться к кургану на территории современной Оклахомы. Там он узнает о невероятно древней подземной стране, где хранятся несметные богатства (а это и вызывает у него наибольший интерес). Панфило находит индейца, и тот обещает отвести его к одному из немногих уцелевших входов в страну, хотя дальше сопровождать его отказывается. Самакона обнаруживает цивилизацию К’ньян, основанную человекоподобными существами, которые (что совершенно неправдоподобно) попали на землю из космического пространства. Эти существа обладают поразительными способностями, в том числе способностью к телепатии и дематериализации – то есть они расщепляют самих себя и выбранные объекты до составных атомов, а затем пересобирают воедино в другом месте. Сначала Самакона приходит в восторг от увиденного, но постепенно понимает, что и в интеллектуальном, и в моральном плане цивилизация сильно деградировала, став безнравственной и загнивающей. Он пытается сбежать, но его постигает страшная участь. В наши дни записи Панфило о его путешествии находит археолог, от которого мы и узнаем эту неслыханную историю.

Такой краткий пересказ даже и близко не передает текстурную насыщенность рассказа, в котором удачно изображены гигантские временные пропасти и в мельчайших деталях описан подземный мир К’ньян, хотя до оригинальных работ Лавкрафта «Курган» все равно не дотягивает. Также очевидно, что «Курган» – это первый, но далеко не последний рассказ Лавкрафта, где внеземная цивилизация становится прозрачной метафорой определенных фаз человеческой (или, если быть точнее, западной) цивилизации. Сначала К’ньян предстает лавкрафтовской утопией: жителям удалось победить старение, благодаря небольшой численности населения и мастерскому владению технологиями среди них нет бедных, религию они используют только в качестве эстетического аспекта жизни, занимаются генетическим отбором, чтобы обеспечить жизнеспособность «преобладающего типажа», и почти все дни проводят за художественными и интеллектуальными занятиями. Лавкрафт открыто проводит параллели с современной западной цивилизацией:

«Народ пережил период идеалистической индустриальной демократии, который всем предоставил равные возможности, а когда к власти естественным образом пришли самые умные, людские массы лишили всей их сообразительности и выносливости… Физический комфорт обеспечивала механизация по стандартизированной схеме, легко поддающейся обслуживанию… Вся литература стала оригинальной и аналитической… Люди стремились к тому, чтобы чувствовать, а не думать…»

Лавкрафт даже отмечает, что в «былые эпохи… в К’ньяне придерживались идей, схожих с античностью и ренессансом во внешнем мире, и создавали искусство, наполненное, как сочли бы европейцы, достоинством, добротой и благородством». Однако, продолжая наблюдать за местными жителями, Самакона начинает замечать пугающие признаки упадка. Вот в каком состоянии находились литература и искусство на момент его прибытия:

«Из-за господства механизмов однажды прервалось развитие художественной сферы, и в жизнь вошла бездушная геометрическая традиция, губительная для нормального самовыражения. С этим вскоре справились, однако период оказал влияние на все живописное и декоративное искусство, поэтому во всех видах творчества, не считая стандартного религиозного, наблюдалось отсутствие глубины и каких-либо чувств. Приятнее было смотреть на копии более ранних творений, стилизованных под старину».

Подобные высказывания относительно современного искусства и архитектуры можно обнаружить в эссе «Наследие или модернизм: здравый смысл в искусстве» (1935):

«Они [модернисты] придумывают новое художественное оформление в виде конусов, кубов, треугольников и секторов, используют колеса и ремни, дымовые трубы и формовочные машины для сосисок, а также геометрические задачи и кошмары после пьяных оргий – и заявляют, что только все эти вещи и являются единственными подлинными символами нашей эпохи… Когда в некий период не возникает новых естественных стремлений к переменам, не лучше ли и дальше использовать устоявшиеся формы вместо того, чтобы выдумывать причудливые и бессмысленные