– Папа, позволь мне поговорить с ним. Пожалуйста. Всего лишь несколько минут.

Хватаю Элль за запястье, удерживаю, чтобы она не ворвалась и не наговорила лишнего. Она останавливается и смотрит на меня большими удивленными глазами.

– Я искала тебя.

Элль поворачивается к отцу, который сидит за своим письменным столом, и тот одобрительно кивает. Когда мы в последний раз были в этой комнате втроем, ее отец рвал и метал.

– Поговоришь и ступай в свою комнату, – говорит губернатор. – Я тебя найду.

Элль что-то бормочет и, когда мы выходим, закрывает за собой дверь. Мы смотрим друг на друга. Волосы у нее аккуратно расчесаны, в глазах цветные контактные линзы, макияж скрывает веснушки и шрам. Это и Элль и не Элль, и мне интересно, не становится ли она бесчувственной, когда одевается вот так, чтобы быть кем-то другим. Потому что я тоже хотел бы ничего не чувствовать. Нет, неправда. Я больше не хочу быть бесчувственным. Да, я хотел быть таким, когда вернулся домой после годичного отсутствия, но потом в моей жизни появилась Элль, и она помогла мне ожить.

– Хочешь лимонада? – спрашивает она с улыбкой, от которой сейчас осталась только тень.

Лимонад. Я усмехаюсь про себя, но внешне никак этого не показываю.

– Не откажусь.

Молчаливые и задумчивые, мы идем на кухню, где она начинает искать стаканы, потом подходит к холодильнику и наконец наливает желтоватую жидкость. Как и тогда, в мае, я стою по одну сторону от стола, а Элль – по другую. Два стакана лимонада, но теперь никто из нас не пьет.

– Мы можем обойтись без папы, – говорит она. – Я думала об этом. Нужно попросить окружного прокурора еще раз изучить видеозапись. Указать ему на татуировку. Можно…

Я перебиваю ее:

– Программа сработала.

– Знаю.

Не знает и знать не может. Она не проживала год за годом злясь на мир, стуча головой в стену, громя все вокруг и разбиваясь в кровь, потому что это было единственное решение. Она не мчалась по жизни бездумным ураганом, сметая всех на своем пути. Она не была мной и не понимает, каково это – проснуться холодным утром с ясной головой и дышать чистым лесным воздухом, ощущать росу на лице и одежде, наблюдать за восходом солнца и знать, что родился в этот день. В день, когда пообещал себе, что никогда больше не буду прежним.

– Не знаешь. По-настоящему не знаешь. Ты можешь поверить мне на слово, но не можешь знать, потому что не прошла через нее сама.

– Я не спорю… – начинает она, и я снова перебиваю ее.

– Маркус тоже изменился. Он неоднократно нарушал закон. В банду еще не втянулся, но был к тому близок. Прошел программу и теперь держится с нами, не пьет.

– Да, но только очистить твое имя это никак не поможет.

– Стоит только попытаться очистить свое имя, и я стану мерзавцем. Твой отец правильно все сказал. Вынес щенка из отеля – пришлось публично извиняться. Твоему отцу пришлось платить за ущерб, которого не было. Я выхожу со своим рассказом, и будущее программы под угрозой. Работа, сделанная твоим отцом, под угрозой. Так нельзя. Я не могу взять на себя ответственность за закрытие программы, которая спасла меня, спасла Маркуса и помогла всем, кто в ней участвовал. Если я обелю таким образом себя, то стану негодяем, укравшим надежду у всех, кто оступился в жизни подобно мне.

Элль молча смотрит на меня. Красавица, которая терпеть не может несправедливости. Девушка на пороге взрослости, которая верит, что может изменить мир. Может, в этом сомнений нет, но не со мной. Слишком многое против меня, и иногда складывается так, что поражения не избежать.

Она постукивает пальцем по столу:

– Так быть не должно. Не должно быть, что либо все, либо ничего. Нужен какой-то другой путь.

– Скажи, какой другой, и я «за».

Элль смаргивает слезы, и злость красит ее щеки. Я понимаю ее чувства, потому что это и есть треклятая история моей жизни.

– Два варианта – и оба плохие, – продолжаю я. – Вариант первый: я молчу и остаюсь преступником на всю оставшуюся жизнь. Прикрытием преступления, совершенного дружком моей сестры. Вариант второй: я ворошу прошлое, высказываюсь вслух, и программа, спасшая мне жизнь, умирает, а карьера твоего отца растоптана. Ребята, которым помощь нужна так же, как мне, ее не получат. Они попадут в систему и станут проклятыми.

Элль вытирает уголки глаз, и ее боль убивает меня.

– Это худший вариант. Ты не можешь утверждать, что именно так все и будет. Кроме того, мои папа и мама что-нибудь придумают.

Ворочаю шеей влево-вправо.

– А если они правы? Я не могу так рисковать.

– Почему? – кричит она, и меня, словно стрелой, пронзает злость.

– Потому что я не какой-то подонок. Потому что есть сотни, может, даже тысячи людей, которых можно спасти, если я промолчу.

Элль вздрагивает:

– Бо́льшее благо? Ты это имеешь в виду? Твоя жизнь, твое будущее значат меньше, чем чье-то еще?

Сколько лет я жил только для себя…

– Да.

– Я с этим не согласна.

– Согласна ты или нет, не важно. Решение принимать мне.

– А твоя сестра? Ты позволишь ей и дальше встречаться с Джереми? Но если ничего не предпринять, они останутся вместе. Если ничего не предпринять, он и дальше будет ломать жизнь людям вроде Келлен и Холидей. Джереми – больной ублюдок, и его место за решеткой.

При одном лишь упоминании его имени у меня каменеет подбородок. Первым делом я планирую разоблачить сукиного сына перед сестрой.

– Как же я отступлю, если программа может спасти сотни ребят?

Она поджимает губы, сдерживая слезы, но рот дрожит, и эта дрожь отдается вибрацией во мне. Моя собственная печаль камнем тянет сердце вниз.

– А мы? – спрашивает Элль. – Что будет с нами?

У меня перехватило горло. Я прокашливаюсь. Она мечтала, что мы будем вместе, и нарисовала такое прекрасное будущее, что смягчилась даже моя окаменевшая часть души. Мечты, какая глупость. У меня не было ни малейшего шанса.

– Твой отец сказал, что после выборов мы снова сможем встречаться. Не в открытую, частным образом. А если сделаем все, что они говорят, он подумает о том, чтобы позволить нам видеться, ни от кого не прячась.

– Подумает? Что значит «подумает»? С какой стати кто-то будет решать, быть или не быть нам вместе? Это касается только нас двоих, тебя и меня.

Ей больно, мне больно. Я сжимаю и разжимаю кулаки.

– Мы в ловушке. Я с самого начала говорил тебе, что мы в ловушке. Нас поставили в такое положение, что мы не можем принимать решения, касающиеся нас самих. Мы – марионетки, вообразившие на несколько секунд, что им обрезали нити.

– Потому что ты сам позволяешь им указывать, что тебе делать!