– Не знаю, готов ли я, – задумчиво сказал Глинский. – Хотя мне более всего хотелось бы стать монахом. Все три обета никак меня не пугают.

– Милый мой Николай Мефодьевич! – как-то по-особенному задушевно (Глинский даже отца вспомнил, хотя священник был вряд ли старше его самого) произнес гость. – Если б вы только знали, скольким сотням людей, убеждавших меня, что их удел – монашество, я отказал! Это – удел единиц. Вам я бы не отказал. Я уверен, что это – ваш путь. Просто вы, в силу обстоятельств, попали на него не сразу. Но, дорогой мой Николай Мефодьевич! Не торопитесь. Все должно произойти само собой. Естественно. Точно так же, как летают птицы, текут реки, растет ваш сын. Этот процесс контролировать не надо. И сейчас мне кажется для вас самым верным решением – стать «белым» священником и настоятелем Мерефы. А далее – лет этак через пяток – вы сами для себя все решите. Да и Вадимка к тому времени подрастет.

Гость встал, тепло приобнял Глинского и, попрощавшись на первом этаже с Вадькой, направился к «уазику».

– Может, я вас хоть подвезу? – спросил совершенно выбитый из колеи Глинский.

– Спасибо, не нужно. Я оставлю машину на привокзальной площади, и ее отгонят в монастырь. – Отец Всеволод помахал через окошко остающимся и выехал в плавно открывшиеся ворота.

А через полминуты, пропустив выезжающий «УАЗ», во двор вкатил «Лендровер» Кузьмы. Глинскому не хотелось сейчас общаться со старым другом. Он пересилил себя и вышел ему навстречу.

– Привет, Колян! – улыбнулся ему Виктор. Кузьма всегда улыбался, видя Глинского. – Как дела? И чего приезжал поп?

– Священник, – машинально поправил Глинский. – Была у нас с ним беседа. Может быть, последняя. Он сегодня уезжает в Москву.

– Ну и слава богу, – кощунственно заметил Кузьма, облегченно вздохнув. Он не любил настоятеля, неосознанно чувствуя в нем угрозу для своего так удачно сложившегося мира. – Ты не забыл, что мы в конце декабря тоже едем в столицу?

– Не забыл, – вздохнул Глинский. Он никуда не хотел ехать, и даже успешно (и бескровно!) завершившийся захват комбината его не радовал. Но депозитарий, в котором хранятся акции, находился в Москве, и командировка была неизбежна. В принципе справился бы и один Кузьмин с их весьма толковым юристом. Однако Кузьма так рвался развеселить и развлечь в столице своего единственного друга, что Глинскому было просто неудобно отказываться от поездки.

Они прошли в гостиную и выпили чаю: Глинский – один пакетик на двоих с Вадимкой, Кузьма – четыре пакетика на одного. После чего пошли спать.

Николай Мефодьевич перед сном зашел поцеловать сына.

– Сынок, а что, если я стану священником? – вдруг спросил Глинский.

– Как отец Всеволод? – спросил Вадька.

– Да.

– Давай, пап. Тоже будешь всех спасать и успокаивать.

– Думаешь, у меня получится?

– Думаю, да.

– А ты сам не хочешь быть священником?

– Нет, – спокойно ответил Вадька.

– Почему? – поразился отец такому уверенному ответу.

– Я хочу рисовать все, что вижу.

– Даже чудовищ? – усмехнулся Глинский.

– Даже чудовищ, – подтвердил Вадька. – Все, что вижу. И я хочу все это показывать.

– Славы хочешь? – пошутил Николай Мефодьевич.

– Мне обидно, что все это я вижу один, – сказал сын, и Глинский не в первый раз уверовал в правоту отца Всеволода: дети понимают и чувствуют гораздо больше, а нередко и глубже, чем мы, взрослые, можем себе предположить.

– Спокойной ночи, сынок, – сказал Глинский, нагнулся и поцеловал Вадьку в мягкую и нежную щеку.

– Спокойной ночи, папа, – ответил Вадька. – И уже вдогонку, когда отец подошел к двери: – Соглашайся! Ты же этого хочешь!

Глинский ничего не ответил и вышел из детской, аккуратно притворив за собой дверь. Если бы он точно знал, чего хочет!

…Страшное чудище, отдаленно похожее на увеличенную в сотни раз ящерицу-дракончика с острова Комодо, неотвратимо надвигалось. Ивлиев уже явственно ощущал смрад, исходивший из разверстой зубастой пасти.

А зверь подбирался все ближе и ближе. Алчно по-драгивал алый, раздвоенный, словно у змеи, язык. При каждом шажке непропорционально коротких когтистых лапищ мерно покачивался зеленый чешуйчатый надголовный гребень. Пустые, как у уличного хулигана, глаза равнодушно смотрели на Ивлиева. Они видели не Василия Федоровича, а просто – еду.

«Сейчас ты свое получишь», – про себя выматерился старик и выставил вперед ранее спрятанную за спиной руку. В ней привычным успокаивающим грузом лежал двадцатизарядный, чуть не полуторакилограммовый «АПС» – автоматический пистолет Стечкина, пистолет-переросток, оружие не для пижонов, а для тех, кому качество ствола время от времени спасает жизнь.

«Получи», – подумал Ивлиев, выставив прицел на один из паскудных глаз. Он раз за разом нажимал на спуск, и огонь, как положено, вылетал из ствола. Только звук был необычно слабый, подобающий скорее детским пистонам, чем такому незаурядному оружию. А девятимиллиметровые мощные пули вылетали так, как вылетают резиновые присоски из игрушечного револьвера. И падали в траву, даже не долетев до приближающегося врага.

Старик понимал, что так не бывает и что это всего лишь сон, но никак не мог проснуться.

Наконец ему это удалось, и он открыл глаза.

Новая картинка была не радостнее предыдущей. Разве что более знакомой. Сколько дней он провел в этой обшарпанной комнатенке, Василий Федорович уже и сказать не мог. Сначала пытался считать, а потом запутался: в помещении даже окон с естественным светом не было.

Он проморгал слезившиеся глаза и осторожно осмотрелся, стараясь не привлекать внимания к своей персоне. Сегодня дежурили двое – Карлик и Скунс. Если Ивлиев когда-нибудь и сбежит, то именно от этой пары.

Злой и в прямом смысле слова вонючий Джавад – видимо, какое-то незалеченное воспаление ротовой полости – это и есть Скунс. Лет двадцать восемь – тридцать, телосложение худощавое, на спине – старик видел, когда тот переодевался, – старый шрам, скорее всего, от огнестрельного ранения. Волосы редкие, темно-русые, уши оттопыренные. На левой стороне подбородка – характерная родинка овальной формы. Короче, если старик сумеет уйти, Джавада, скорее всего, найдут.

Второго найдут тем более. Не так-то много в нашей столице активно злодействующих лилипутов. Может, один Герман и наберется. Хотя Германом его зовут не часто. Только их высокий командир, зашедший на второй день после пленения. А Скунс вообще ни имени, ни фамилии не употребляет. «Урод» – вот типичный его оклик.

Поэтому нет ничего странного, что Карлик ненавидит Скунса. Эта ненависть уже сослужила деду великую службу. А то бы коротать ему старость героиновым наркоманом. Именно таким варварским способом начальник охраны велел сократить его активность.