Казалось бы, он сделал всё, за чем приехал в Берлин, но Михал не спешил уезжать.

Уже в сентябре он понял, что Изабелла ждет ребенка и что этот ребенок не от него. Он не считал себя вправе ее осуждать, поскольку и сам не носил белых сияющих одежд, однако ему было неприятно жить с ней в одном доме, видеть, как растет ее живот, и постоянно отгонять от себя вопрос, зудевший назойливым комаром: «Кто он?» Изабеллу он об этом не спрашивал и даже не справлялся о ее самочувствии, чтобы ненароком не затронуть больную тему. Она лишь намекнула ему, что должна разрешиться от бремени к концу года. В ноябре он уехал из Бжезин.

При мысли о том, что ему всё же придется туда вернуться, мозг пронзало болью, похожей на зубную. Он никак не думал, что дойдет до такого унижения: жить в деревне на деньги жены, которая к тому же нашла ему замену. Граф Огинский — содержанка!

Как-то ночью он проснулся от мысли, беспощадной в своей очевидности. Ему нужно вернуться на родину — в Литву. То есть в Россию. Там у него обширные имения, он своими глазами видел свое имя в списке тех, кому император даровал прощение. Да, но это было давно, возможно, Павел теперь относится к нему иначе… У него нет влиятельных знакомых в Петербурге, которые могли бы замолвить за него словечко, не к кому обратиться и в Вильне или в Минске — там, скорее, одни недоброжелатели. Это Гаугвицу понятно, что во время восстания он защищал свое Отечество, а нынешние литовские помещики в то время были по другую сторону баррикад… Таугвиц! Надо обратиться к нему. Во время аудиенций король подробно расспрашивал Михала о его конфискованных имениях и причинах этой конфискации. Сам он больше не смеет докучать его величеству, но вот попросить у короля совета через Таугвица…

Ответа пришлось ждать несколько недель, зато он выглядел обнадеживающе: Фридрих-Вильгельм советовал Огинскому подать прошение российскому императору через прусского посланника в Петербурге, который уже получил соответствующие инструкции.

***

В ноябре великая княгиня Елизавета наконец решилась и объявила о своей беременности. Государь казался очень этим доволен, и всё общество выражало свою радость. К тому же к старшим великим княжнам посватались женихи: к Александре — эрцгерцог Иосиф, палатин Венгрии, к Елене — наследный принц Мекленбург-Шверинский. Оба приехали; и при дворе, и в городе каждый день давали то бал, то праздник.

Павел не возражал, чтобы порадовать Лопухину: она обожала танцы. При дворе даже ввели ее любимый вальс, который прежде был запрещен как неприличный. В придворном костюме танцевать вальс было неудобно, и Анна не преминула пожаловаться на это своему рыцарю. Тотчас последовал приказ дамам руководствоваться в выборе костюмов собственным вкусом. Впервые приказу подчинялись с удовольствием! Огорчилась только императрица, обычно строго преследовавшая всех молодых девиц и дам за малейшее упущение в придворном платье, но пожалеть ее никто не хотел.

Дважды в день к дому Лопухиной на Дворцовой набережной подъезжала карета с мальтийским крестом, запряженная парой лошадей, с лакеем в малиновой ливрее на запятках. Малиновый — любимый цвет Анны, но весь Петербург прекрасно знал, кто сидит в карете.

Малиновый — цвет огня и страсти, героизма и самопожертвования. Павлу хотелось совершить нечто большее, чем просто начертать имя «Анна» на знаменах своих полков. Отныне он не только властитель величайшей империи на земле, он — защитник Веры, помощник бедных и страждущих. С благословения папы римского, он примет титул Великого магистра ордена святого Иоанна Иерусалимского.

Ритуал разработал граф Литта по древним рукописям. Торжественная церемония состоялась в Большом тронном зале Зимнего дворца. Все присутствующие были в черных плащах с белыми крестами по бокам и с белым же крестом на груди, препоясав чресла витыми веревочными поясами; депутация капитула поднесла Павлу мальтийскую корону, жезл, печать Ордена и рыцарский меч, который он извлек из ножен и осенил себя крестом.

Наследник, великий князь Александр, теперь стал Великим приором православных рыцарей-иоаннитов наряду с принцем Конде — Великим приором российских рыцарей-католиков. Граф Салтыков сделался поручиком-наместником Великого магистра, Лопухин — Великим командором, Ростопчин — Великим канцлером, Нарышкин — Великим сенешалем. В столицу хлынули искатели крестов, раздаваемых направо и налево, в том числе и дамам, начиная, разумеется, с графини Литта и фрейлины Лопухиной; Гаврила Романович Державин, написавший оду «На поднесение Его Императорскому Величеству Великого Магистерства Ордена святого Иоанна Иерусалимского и на победу над французами, одержанную российским флотом», тоже получил мальтийский крест и бриллиантовую табакерку, и всё это, разумеется, сопровождалось церемониями, которые Павел очень любил.

Он один священнодействовал. Все прочие воспринимали эти ритуалы как театральный маскарад, проникнутый не весельем, а циничной непристойностью. Вы только взгляните на этих «рыцарей»! Например, секретарь капитула старичок Мезоннёф — француз, искавший в молодости счастья в Польше, добывший армейский чин и мальтийский крест через покровительство дам, а теперь явившийся в Россию в попытке заново сколотить состояние, которое дважды промотал. Да если б где-нибудь в провинции кто-нибудь стал рассказывать, будто православный государь хочет поместить на российский герб крест католического ордена, его тотчас объявили бы смутьяном и клеветником. А ведь это правда! Так, верно, и всё «смоленское дело» построено на подобных доносах благонамеренных простаков.

Генерал-прокурор Лопухин представил его императору как шашни нескольких злокозненных офицеров. Линденер делает из мухи слона, строя гадательные предположения без всяких доказательств. Следствие прекратили, однако, острастки ради, Каховского, Бухарова и Потемкина посадили в крепость, Петра и Павла Киндяковых сослали в Олёкминск и Тобольск, Ермолова — в Кострому; Дехтерев, Стерлингов, Балк и Кряжев тоже отправились на вечное поселение в отдаленные губернии, но Тутолмина освободили и вернули в полк.

***

Как только в Гижигинск пришло известие об освобождении, Городенский сразу засобирался в путь. Его пытались отговорить: зима уже, октябрь, скоро такие морозы ударят, что дыхание в глотке замерзнет, но Томаш не мог усидеть на месте, он бы и пешком ушел.

Вступился за него местный поп, много лет назад присланный сюда обращать в православие ламутов и тунгусов. Если выехать не мешкая, то до морозов удастся до Охотска добежать, а там и зазимовать можно. Комендант вспомнил, что и впрямь кое-что в Охотск отправить не мешало бы, и обещал выделить конвой с толмачом.

В домишко, где Городенский жил под охраной бывшего матроса, учившего его русскому языку, набилось множество людей: казаки, рыбаки, лабазники. Раньше им нельзя было с ним и словом перемолвиться, а теперь он вольный человек, не арестант. Каждый пришел с подарком. Не зная, чем отдариться, Городенский решил хотя бы угостить дорогих гостей: из принесенного кем-то рома сварил пунш с колотым сахаром, добавив вместо лимона ягоды брусники.

Пили, гомонили, пели песни — грустные и веселые, кто-то даже пустился в пляс. Потом ушли все, остались только комендант да поп, опечаленные. Он-то, Городенский, может, и увидит снова родную сторонку, а им уж, видно, никогда там не побывать. Ну да ладно. Господи Иисусе Христе, пошли рабу Твоему ангела Твоего, сохраняющего и соблюдающего невредимым от всякого зла, к славе Твоей и по молитвам Богородицы. Во веки веков, аминь.