На обратном пути из Сибири в Россию почта стоила вдвое дороже: по две копейки за версту на каждую лошадь. Тюмень, Екатеринбург… Когда Городенский был арестантом, ему не разрешали выходить на улицу и он совсем не видел этих городов. Казань, Нижний… Владимир… До Москвы добрался уже осенью. Паспорт отдал хозяину гостиницы и стал думать, как жить дальше и где раздобыть денег. На третий день его вызвали в полицию, к обер-полицмейстеру Каверину, о котором ходила дурная слава из-за его жестокого нрава и поступков. Душа Городенского сжалась от дурного предчувствия, однако всё обошлось: Каверин в своем экипаже отвез его к генерал-губернатору Ивану Петровичу Салтыкову, желавшему посмотреть на еще одного костюшкинского героя. Здесь частной аудиенции не было; Салтыков вышел в общий зал и при генералах наговорил Городенскому каких-то гневных слов и предостережений, а потом тихо, по-польски, пригласил к себе обедать.

Салтыков держал открытый стол; каждый день у него обедали и ужинали человек шестьдесят, а несколько сот съезжались каждое воскресенье на бал. Явившись по приглашению, Городенский увидал среди гостей генерала Неселовского и решился подойти к нему. Тот обрадовался встрече, участливо расспрашивал о сибирском житье, и боль в его глазах была неподдельной. Сам генерал в плену пробыл недолго, а после освобождения уехал в Пруссию, но вот теперь вернулся. Кстати, он завтра уезжает в Вильну; не согласится ли пан полковник быть ему попутчиком? Городенский согласился.

— Вот русские — на всё пригождаются, радуйся.

Павел отложил письмо, присланное с нарочным из Вены. Ростопчин выжидательно смотрел на него.

Северная Италия вновь стала ареной борьбы между австрийцами и французами. В ноябре девяносто восьмого неаполитанские войска под командованием австрийских офицеров вторглись в Римскую республику, вынудив французов оставить Вечный город, однако те быстро опомнились и разгромили неаполитанцев при Чивита-Кастеллана; король Фердинанд бежал из Рима в Неаполь, велел там раздать оружие обывателям и сжечь неаполитанский флот. Но в январе Неаполь был взят, французы провозгласили там Партенопейскую республику; королевская чета и министр Актон укрылись в Палермо, дожидаясь помощи от союзников, Франция же присоединила к себе Пьемонт. Английский адмирал Нельсон и русский адмирал Ушаков поддерживали с моря Армию Святой Веры кардинала Фабрицио Руффо, взявшуюся освободить Неаполь от республиканцев, но в это время в Падуе неожиданно скончался принц Фредерик Оранский — главнокомандующий австрийскими войсками в Италии. Принцу не исполнилось и двадцати пяти, он некстати посетил лазарет с больными солдатами и подцепил там лихорадку… Не зная, кем его заменить, Венский кабинет, скрипнув зубами, обратился к российскому императору, чтобы вытребовать у него фельдмаршала Суворова.

Павел взялся за перо.

«Граф Александр Васильевич! Теперь нам не время рассчитываться: виноватого Бог простит. — Размашистые строчки из четко выведенных букв слегка уходили вверх. — Римский Император требует вас в начальники своей армии и поручает вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а ваше — спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы вашей времени, а у Меня удовольствия видеть вас».

Ростопчин уже собрался отдать письмо в экспедицию, но это было еще не всё: государь положил перед собой чистый лист бумаги. Теперь он обращался к генерал-лейтенанту Герману, новому кавалеру ордена Святого Иоанна Иерусалимского, назначенному командиром корпуса, которому предстояло идти в Италию. Своим рескриптом Павел приказывал ему соединиться с корпусом Розенберга, помогать последнему своими советами, при необходимости принять на себя командование обоими корпусами, а главное — иметь наблюдение за предприятиями Суворова, «которые могли бы повести ко вреду войск и общего дела, когда будет он слишком увлекаться своим воображением, заставляющим его иногда забывать всё на свете. Итак, хотя он по своей старости уже и не годится в Телемаки, тем не менее однако же вы будете Ментором, коего советы и мнения должны умерять порывы и отвагу воина, поседевшего под лаврами».

На этот раз императору не пришлось дожидаться Суворова долго. Письмо государя фельдмаршал получил шестого февраля, а девятого, забыв о мечтах удалиться в Нилову пустынь и о жалобах Лопухину на неблагодарных офицеров, выманивших у него деревни в Кобрине, уже явился в Петербург и вступил в службу. Теперь он вёл себя кротко, с благодарностью принял Большой крест ордена Святого Иоанна Иерусалимского и готовился выехать в Италию семнадцатого числа. Вдоль Крюкова канала впритык стояли богатые экипажи: высшие петербургские сановники торопились поздравить графа с возвращением и новым назначением. Тот чудил, как обычно: одних сажал с собой за стол, других выпроваживал с порога, третьим не давал даже выйти из кареты, садясь туда же для короткой беседы, чтобы гость сразу отправился восвояси. А когда нежданно-негаданно явился статский советник Нико-лев, Суворов засуетился, кланялся ему, называя первым своим благодетелем, и велел Прошке посадить его выше всех. Прошка поставил стул на диван, сконфуженный Николев был вынужден туда забраться и смотреть на ужимки фельдмаршала, сопровождаемые всеобщим смехом. Если ты маленький человек и служишь за маленькие деньги — терпи и молчи.

Только одно было Суворову досадно: «Бог в наказание за грехи мои послал Бонапарта в Египет, чтобы не дать мне славы победить его».

Завоевать не значит удержать: третьего апреля Суворов был в Вероне, десятого взял Брешиа, семнадцатого — Милан. Два двуглавых орла, австрийский и русский, рвали на тряпки трехцветное знамя Республики, водруженное в том числе и Польскими легионами.

Каждый удар их хищных клювов и беспощадных когтей отзывался болью в сердце Чарторыйских, круша надежду на возрождение Отчизны. Генералу Денисову, находившемуся при дворе, доставляло злобную радость следить за выражением их лиц при каждом новом известии из Италии о победах Суворова, после которых служили благодарственные молебны. Братья остерегались упоминать имя Бонапарта, называя его между собой «лучшим другом». Князь Безбородко советовал императору послать их в австрийскую армию, чтобы заведовать корреспонденцией с союзниками, но Павел не доверял этим тайным якобинцам.

Пятнадцатого мая Суворов вступил в Турин, а восемнадцатого великая княгиня Елизавета родила дочь. Воздух еще сотрясался от двухсот одного пушечного выстрела, когда императрица поспешно вошла в кабинет своего супруга с младенцем, завернутым в одеяльце. Увидев Ростопчина и Кутайсова, она победно вскинула голову.

— Взгляните, ваше величество! — Императрица подошла ближе и откинула кисею, закрывавшую головку новорожденной. — Возможно ли, чтобы у мужа-блондина и блондинки родился темненький младенец?

На ее губах играла саркастическая улыбка. Намек был настолько очевиден, что никаких пояснений не требовалось. В кабинете повисла тишина, стремительно насыщавшаяся враждебностью.

— Ступайте, сударыня, — отрывисто произнес Павел.

Сплетня обежала весь Павловск на паучьих ножках, быстро плетя свою паутину, чтобы хоть часть ее, да прилипла. Адам Чарторыйский бродил по аллеям парка, не смея даже приблизиться к покоям Елизаветы, чтобы не вызвать кривотолков. Увидев Александра, он бросился к нему, заглядывая в глаза, но великий князь лишь пожал ему руку и прошел мимо, ничего не сказав. С тех пор как Чарторыйских произвели в генерал-лейтенанты, они больше не могли быть адъютантами: Адама назначили гофмейстером двора великой княжны Елены, а Константина — шталмейстером великой княжны Марии; их новые обязанности были необременительны, однако отдаляли их от наследника.