Павел благоволил своей невестке и давно не верил жене, и всё же лукавая мысль змеей заползла в его сердце, отравив его ядом. На крещении внучки, названной в честь своей бабки Марией, император повторил тот же вопрос баронессе Ливен, которой снова доверили нести младенца. Она посмотрела ему прямо в глаза, хотя он этого не любил, и назидательно произнесла: «Государь, Бог всемогущ!» И всё же Павел велел перлюстрировать письма на имя Елизаветы.

А Чарторыйские получили письмо от отца. Выдав год назад двадцатилетнюю Зосю за Станислава Замойского, Адам Казимир и Изабелла перебрались из Пулав в Сеняву — поместье в Галиции, в предгорьях Карпат. Чарторыйским оно принадлежало уже полвека, там всегда было людно, шумно и весело. В девяносто втором году, после поражения польской армии, в Сенявы приехал Костюшко, когда-то воспитывавшийся в этом доме. Зосе тогда было четырнадцать; Костюшко затевал разные игры, шутил и смеялся, поддразнивал Зосю, а она гордилась дружбой с героем, который стал символом доблести и отваги… Костюшко сейчас живет под Парижем. А отец просит одного из сыновей приехать к нему и взять на себя заботы об имении. Но для этого придется перейти в австрийское подданство…

Братья решили, что поедет Константин. Адам Ежи не мог найти в себе силы, чтобы разбить вдребезги все свои надежды.

Получив прошение младшего Чарторыйского, император осерчал и хотел сослать его в Сибирь, но Александр задействовал Кутайсова, который утишил гнев государя; Константин Чарторыйский получил отпуск, разрешение уехать и даже орден Святой Анны первой степени — на прощание. Адам остался один. Совсем один.

Через месяц после отъезда брата Адаму доставили с утра письмо от Ростопчина: он назначен послом к королю Сардинии Карлу Эммануилу, должен немедленно прибыть в Петербург за инструкциями и через неделю выехать в Турин. Это была опала — в форме милости. Адам пошел проститься с Александром. Тот выглядел огорченным и обещал писать…

Великий князь Константин в это время инспектировал войска легкой кавалерии генерала Баура на австрийской границе. Он был крайне горд поручением отца и доволен тем, как его встречали в Подольской губернии. Одну из остановок сделал в Каменце, где комендантом теперь служил Евграф Комаровский, — нарочно завернул туда, чтобы увидеться с бывшим адъютантом. Гонца послали также к принцу Нассау-Зигену, который жил на второй станции от Каменца в имении своей жены.

Приняв приказания насчет развода и заручившись согласием великого князя побывать на балу, который местное дворянство устраивало в его честь, Комаровский вернулся домой. В гостиной сидел какой-то господин невзрачной наружности; едва завидев хозяина, он вспорхнул со стула испуганной пташкой.

— Спасите меня, любезный генерал!

Комаровский узнал графа Моркова.

Попавший в опалу вместе с Зубовыми, граф остался не у дел и был отправлен на житье в Летичев, пожалованный ему покойной императрицей. Этот поселок, возведенный в ранг города лишь в девяносто пятом году, отошел к России после окончательного раздела Польши. Поселившись в своем имении, Морков постоянно судился с польскими помещиками по поводу границ своих земель. Поляки, считавшие его одним из главных виновников уничтожения своей Отчизны, не скрывали неприязненного к нему отношения, а подольский военный губернатор граф Гудович принимал их сторону, поскольку не мог простить Моркову его вероломства в отношении князя Безбородко, своего давнего друга. Кстати, тридцать пять лет тому назад Гудович командовал Астраханским пехотным полком, направленным в Польшу, чтобы обеспечить избрание королем Станислава Понятовского…

— Вы знаете, как со мной поляки поступают, и если великий князь со мной обойдется немилостиво и не изволит отличить меня, я вовсе пропаду, — молил Морков Комаровского. — Злодеи мои еще умножат свои ко мне притязания!

Евграф Федотович успокоил его, как мог, обещая свое заступничество, и велел быть на завтрашнем представлении чиновников.

На следующий день, рано поутру, Комаровский явился к Константину и завел разговор о Моркове, начав издалека. Однако великий князь почти тотчас его оборвал:

— Как ты хочешь, чтобы я его принял? Он у государя под гневом.

Мысленно обругав себя (зачем связался?), Комаровский, однако, не отступился, а напомнил о заслугах Моркова, служившего августейшей бабке Константина. И разве можно дать восторжествовать полякам? Последний аргумент подействовал.

В приемной уже собирались местные дворяне и чиновники; граф Морков приехал в числе первых; к счастью, и принц Нассау был уже здесь. Пригласив принца пройти в кабинет к его высочеству, Комаровский посторонился, чтобы дать ему дорогу, и при этом оказался рядом с Морковым, шепнув ему: «Великий князь вас примет в своем кабинете». Граф схватил его руку и на радостях так сильно стиснул, что генерал чуть не вскрикнул от боли.

Разговор в кабинете вышел довольно продолжительным; затем Константин пригласил Моркова вместе с Нассау-Зигеном к своему столу; граф был счастлив. И на балу великий князь несколько раз удостоил его разговором; Морков обводил взглядом поляков с видом победителя в генеральном сражении — видят ли они его торжество?..

***

Огинский дожидался в Берлине ответа из Петербурга и в самом конце марта получил коротенькое письмецо от Ростопчина: «Господин граф! Его Величество император, ознакомившись с вашим посланием от 12 марта сего года, счел невозможным удовлетворить вашу просьбу и повелел мне довести это до вашего сведения. Честь имею и проч.».

Гаугвиц мог только посочувствовать графу. Он высказал предположение, что русский император мог быть оскорблен ходатайством чужого двора за своего бывшего подданного, который почему-то не обратился прямо к нему. «А что же вы тогда…» — чуть не вырвалось у Огинского, но он быстро взял себя в руки: винить в своих неудачах он мог только себя.

Антоний Радзивилл, к которому он зашел проститься, отвел его в свой кабинет, плотно закрыл двери и достал из шкапчика гамбургскую газету двухмесячной давности. Там была статья об Огинском: польский патриот, не смирившийся с поражением своей Отчизны, уехал в Константинополь, часто встречался с французским послом Обером-Дюбайе, был принят членами Директории в Париже и исполнял польский военный марш для генерала Бонапарта. Эта газета могла попасть и в Петербург…

Вольный город Гамбург в устье Эльбы. На стене его Ратуши больше двух веков красуется надпись: «Libertatem quam ререгеге maiores digne studeat servare posteritas». Свободу, которой добились наши предки, да стремятся сохранить с честью потомки. Велика честь, коли нечего есть…

Сына, родившегося у Изабеллы, назвали Тадеушем Антонием — в честь Костюшко и Мадалинского. Огинский дал ему свою фамилию.

Однажды, в минуту откровенности, Якуб Ясинский рассказал ему о «братстве Брамина», в котором состояли заговорщики, готовившие восстание в Литве. Вступая в союз, новый брат присягал, положив руку на грудь, что с этой поры отрекается от семьи, имущества, друзей, честолюбивых устремлений и никого не желает признавать над собой, кроме доброго гения. Ясинский, геройски погибший в Праге, лежит теперь на Каменковском кладбище, его душа парит в горних высях вместе с добрым гением. А для Огинского его формула самоотречения обернулась одиночеством, нуждой и праздностью…