— Вы его знаете?

— Он читал у нас лекции на третьем курсе.

— Стало быть, у вас не литературное образование?

— Да, я технарь. Но не по склонности, как вы, наверное, догадались.

— Интересно. И что же, вы были лично знакомы?

— С профессором? Шапочно, как студент. Однажды, когда он был болен, я приходил к нему домой.

— И он вас принял?

— А я наглый. Зачет сдать. Стипендия горела, вот и вломился.

— И вы поговорили? Видели Феню? Инну? Она еще была жива?

— Видел. Феня даже сказала, что я ей напомнил Ивана. В ту пору он уже от них сбежал.

— Год?

— Шестьдесят шестой.

— Да. Какое-то время жил у меня, а потом женился.

— На Заварухиной?

— Вам и это известно?

— Если внимательно прочесть текст, то догадаться нетрудно. Она действительно была наводчицей?

— Нет. Он все придумал. И Драндулета, разумеется, тоже. Но, вы знаете, она могла бы ею быть. Тоже озорница великая. И с годами не проходит. У них дочь школу кончает.

— А сам Иван? В отъезде сейчас? Он вас уполномочил заниматься рукописью?

— Отвечу по порядку. Иван у нас строит мосты. Так он хотел. И добился. У него целая философия относительно мостов. Говорит, они — как рукопожатие. Старое, древнее — не нынешнее. Теперь люди подают друг другу руки не задумываясь, не вкладывая в жест никакого другого смысла, кроме обыкновенного приветствия. А раньше жест означал...

— Я не стану тебя убивать.

— Да, я пришел к тебе с миром... И Иван строит мосты — как древние люди пожимали руки, с тем же наполнением.

— Простенькая философия... Но я рад за него.

— А насчет рукописи... как вышло... Нет, пожалуй... Да, так будет лучше. У меня сохранились письма. От Наденьки. И мой ответ. Вы посмотрите, и вам все станет ясно. Не возражаете? А я еще чайку подогрею.

«Викентий Сергеич, миленький, он меня в гроб загонит, любимчик ваш.

Тут мы с Варькой убирались, она в стол к нему сунулась и кассеты выгребла. Поставили. Слышим — голос его, папкин. Варька — что с нее взять — хихикает. А я стою с тряпкой пыльной, как стеганутая. Четыре полных кассеты наговорил. И когда? Все потихоньку, бандит, чтоб нам ни гугу. В двух про путешествие, в других вроде про жизнь свою от рождения.

Ничего так (местами). Забавно.

Я скорей подружке, Любке, звонить — самого-то, вы знаете, нет, опять, чертяга, укатил, опять мне тут одной отдуваться, надоело, не могу передать как. Ну, потрепались. То, се. Что делать? Она ж шальная, Любка-то, и говорит, а давай перепишем и в редакцию дернем? Пока его нет, опубликуем к чертовой матери, и прямо под мост его драгоценный зашлем.

Умора с ней.

А потом про вас вспомнили. Как вы решите.

Забегала, хотела поговорить, да не застала. Пленки в кулечке у соседки оставила (не у стерв, а — под вами). А письмо вот в ящик.

И когда вам только телефон поставят, безобразие.

Надя».

«Здравствуйте, Наденька!

Все получил. Спасибо.

Разъясните мне, пожалуйста, две вещи.

Как я понял, на Байкал он прокатился в 1962 году, когда ему было двадцать. Так? Но — цель поездки? И почему зайцем? Из какой редакции у него рекомендательное письмо?

И второе: Хотелось бы знать, что в его воспоминаниях вымысел, а что было на самом деле. Кое о чем я и сам догадываюсь, но желательно все-таки знать поточнее. Просто фактологически. Если возможно.

Кроме того, должен сказать вам, Наденька, что затея наша не из простых (идею Любы я поддерживаю целиком и полностью). Видите ли, слово изустное и слово письменное — стихии разные. Переводить с иностранного на русский для меня, во всяком случае, много легче, тут худо-бедно, но получается, а вот получится ли переложение, которое мы затеяли, положительно сказать не берусь.

Тем не менее попробуем. Дело веселое, чистое.

Викентий Сергеевич».

«Викентий Сергеич, миленький, какая разница? Да и не понимаю я ни шиша. Зачем тогда ездил? А халява его разберет (простите, я девушка грубая). Потерял лицо — ну и помчался искать. Вы тоже не поняли? Сочувствую. Как был Хохотало, так и остался. Он ведь у меня чеканутый. Его в детстве наскипидарили, и вот до сих пор лётает. Думает, думает. Больше всех надо. Никто не думает, а он думает — какой он, что за птица, зачем на белом свете живет.

Пижон червивый (ужасно я на него сердита — одной годами торчать, кому понравится?).

Насчет правды — вообще увольте. От него ее сроду не допросишься, у него не тем концом нос пришит. Такого там наболтал — ужас.

Но что-то было. Меня, например, встретил. Это уже факт. Хотя я у него там бандитка с большой дороги (раз он меня такой вывел, я его теперь, как вернется, зарежу. А что мне еще остается?).

Ой, да зачем вам знать, сколько там правды, а сколь ко вранья? По мне, все правда. И все вранье. Всякая прибаска хороша с прикраской — это он обожает. И он не только говорит так. Вы же знаете, он так — живет.

Надя».

— Ну — убедились?

— Спасибо, прочел.

— Может показаться, что Надежда чересчур вульгарна, груба. Не верьте. Это защитное. Она славная.

— Мне не показалось.

— Вот и хорошо. Еще чаю?

— Если можно.

— Покрепче?

— Да... Викентий Сергеич, а профессор? Иван не забывает его? Как у них сложились отношения после ухода Ивана?

— Там Феня, молодой человек. Там все в порядке... Родион сейчас слаб. Часто болеет. Не преподает. Только консультирует. А Иван... Навещает, конечно. Бывает. И довольно часто. Но еще чаще — Варя, дочь... Родион человек темный. Закрытый. И теперь уже не переменится. Написал книгу по своей специальности... Что вам еще сказать? Живет, ползает помаленьку. Фене труднее.

— Потому что теряет?

— Да. Инна, Иван, я. Сам я скоро помру, и вот уйдет Родион, совсем ей худо будет...