обязанности) прочел «мемории» Вашего протеже. В рукописи упоминается Попечитель. Надо полагать, это Вы? Извините за беспокойство, но не могли бы мы встретиться и кое-что обсудить? Есть задумка. Дело сугубо литературное.

С. Б».

И они договорились. И встретились.

В Сокольниках, у Перетягина дома.

Пили чай. Разговаривали.

— Хорошая у вас комната, Викентий Сергеевич.

— Да. Жаль расставаться.

— Снесут?

— Посмотрите в окно. Наступление на старую Москву прямо-таки тотальное.

— Ваш дом, насколько я мог заметить, художественной ценности не представляет.

— Он мил. Он мне дорог. А в Бескудникове я очень скоро... оскудею.

— Отдельная квартира. Удобства.

— Нет, молодой человек. Уходить я хотел бы отсюда... Но, простите, у вас, как я понял, ко мне конкретное дело?

— Совершенно верно, — сказал сотрудник. — Для начала — прочтите, пожалуйста.

И протянул листок.

«Уважаемый т. Перетягин!

Мы со вниманием ознакомились с повестью И. Ситцева «Забавно дитятко на рогожке рожено».

К сожалению, опубликовать ее не сможем.

По нашему мнению, повесть относится к той обширной категории работ, главная составляющая которых — зов почвы. Речь о том, что молодой человек ищет корни, основу, хотя делает это, нужно прямо сказать, весьма причудливо. Идеи свободной любви и любвеобильной свободы — все это было в литературе.

Кроме того, жанр есть жанр. Он требует определенной чистоты. А здесь какая-то невероятная путаница, какая-то анархическая смесь из плутовского романа, иронической прозы, озорного пересмешника и бог еще знает чего.

Справедливости ради следует отметить, что в повести есть ряд образных мест, забавных сценок, что герои ее нередко говорят живым языком.

Однако, слабости и изъяны работы преобладают над ее достоинствами.

Поэтому рукопись мы Вам возвращаем.

Благодарим за внимание к журналу,

литконсультант Даля Милкина».

— Понятно, — вздохнул Викентий Сергеевич и вернул рецензию.

— У меня к вам несколько вопросов. Вы позволите?

— Ради бога. Пожалуйста.

— Я буду спрашивать прямо, хорошо? И если вам покажется, что я слишком бесцеремонен, не отвечайте, я не обижусь. Договорились?

— Пока вы излишне церемонны.

— Если не ошибаюсь, прошло двадцать лет после описываемых в повести событий... И мне интересно... Вот ваша история, Викентий Сергеевич. Она изложена правильно? Все так и было?

— Что вы имеете в виду?

— Лагерь. Ваше возвращение.

— А там, по-моему, ничего не изложено. Только упомянуто... Да, был донос. Невиновного посадили. Дали подумать семнадцать лет. А потом выпустили, но не потому, что вовремя разобрались и решили исправить ошибку, а потому, что сильный человек помер. Наверху... У нас, как правило, перемены после похорон. Особенно крупные после похорон, вы заметили?

— Никиту не хоронили.

— Правильно. И по сути ничего не изменилось.

— Вас реабилитировали?

— О, да. «Извините, — сказали. — Ошибочка вышла. Просто недоразумение».

— До сих пор не можете простить?

— Вам сколько лет?

— Сорок. С небольшим.

— Дело не в этом, молодой человек... Нашу политику непосредственно перед войной тоже многие называют ошибочной. Но войны могло не быть, вы понимаете? Не быть вовсе?

— Нет.

— Жаль... Я говорю о шкале оценок. О точном определении и о неточных словах. Бывают промахи, оплошности, проступки. Бывают преступления. А у нас все — ошибки. Помните, как кто-то сказал по поводу одной из акций Наполеона: это было более, чем преступление, это была ошибка?

— Талейран... Есть силы, которые не разрешают назвать преступление — преступлением.

— Да, есть.

— Но вы знаете, Викентий Сергеевич, меня больше интересует история с Феней. Вы действительно были мужем и женой?

— Да.

— И профессор, взяв ее домработницей после вашего ареста, спас?

— Да. Так можно сказать.

— И вы, когда вернулись, отказались от нее?

— О, нет. Совсем нет... Простите, а зачем вам?

— Я объясню. Попозже. Если хотите, не отвечайте.

— Тут гораздо сложнее. И подробности, как бы вам сказать... не очень литературные, что ли.

— И все-таки.

— Я был уверен, что не вернусь. Живым — не вернусь. Писал: считай меня мертвым. Я вообще стал ее забывать. С годами. Бывало, силюсь вспомнить, какие руки у нее, глаза, улыбка, смех, — и не могу. Дольше, чем все другое, помнил запах ее. Вкус ее — есть такое выражение: вкус женщины. Точнее не нахожу. Вы понимаете?.. В первые годы там — до сумасшествия... И когда и его не смог вспомнить... Что тут говорить. Выжгло. Сосуд, где помещается душа, опустел, и я подумал тогда, что если нам суждено встретиться на том свете, я ее и там не узнаю. Ничего не осталось. Ничего... Нет, молодой человек, вам, не знавшим того, что мы пережили, понять нас невозможно. Мы так и уйдем. Не пытайтесь.

— Однако вы не ответили.

— Мы жили в ощущении, что идол вечен. И вдруг выяснилось, что и его взяла костлявая. А со мной уже — Аля. Она из шалашовок — слышали когда-нибудь?

— Конечно.

— Я пытался ее спасти. Вырвать. Уже там, на поселении. Хотел от нее детей. Или даже не так: хотел, чтобы она стала матерью... А она... Впрочем, это неважно. Отдельная история... Словом, в результате она умерла. Покончила с собой. 2 марта 53‑го года. 4‑го мы ее схоронили, а 5‑го, как вы знаете, судорога по всей стране — новый погребальный звон.

— А потом вы вернулись.

— Да, я вернулся. Феня ждала. На руках — больная девушка. Не ее ребенок, но на ее руках. Другая женщина. И я другой. Вы учтите, нам в ту пору было примерно столько, сколько вам сейчас. И я чувствовал, что я — уже сухое дерево. Может, и постою еще, но чуть ветерок, и — треск, ветки обламываются. А она такая спокойная, чистая, понимающая, сильная. Что вы. Я и не думал отказываться. С радостью бы под крыло. Но не предложила. Я не спрашивал, почему. Было бы дико спрашивать. А сама она не говорила. Просто не предложила, и все. Мы оба поняли, что жизнь сильнее вас. И еще Родион настоял...

— Родион? Значит, профессора зовут Родион?