1557 год. Сююмбике

Чуток сон у лесного ворона, хоть и заперт он в золоченой клетке. Едва заслышав тихие шаги на лестнице, Хасан открыл глаза. Еда? Пришли дать ему еды? Нет, то царица пришла, она-то еды точно не принесла. Попросить?

Ворон громко поточил о золоченую решетку клюв и широко его разинул, показывая, насколько он голоден.

– Бедная птица, – почти прошептала Сююмбике. – Тебе тоже не спится? Оба мы с тобою заперты в золоченой клетке, и не выбраться нам из нее никогда!

Сююмбике села на обтянутый золотистой тканью турецкий диван, взяла с золотого блюда красное яблоко. Едва откусила, тут же поморщилась и отбросила.

– Разве это яблоко? Вот у нас в Казани… А знаешь, Хасан, какие у нас в Казани яблоки? Огромные, сладкие! А какие персики! Румяные, сочные, из самой Персии. Во рту тают. А это разве персик?

Персик отправился за яблоком на пол. Сююмбике встала и подошла к узкому окну. Заговорила, чуть дрожа:

– Солнышко встает, новый день неволи… И еще эти сквозняки! В этой дикой стране всегда сквозняки! Всегда и везде. И в Москов-граде, и здесь, в Ханкермане. Хотя какой это Ханкерман? Разве это город ханов? Это просто Касим-град, Царевичев городок. Вот именно, городок. Со сквозняками. А в Казани сквозняков не было! Ты же видел, ворон, дворец в Казани! Огромный, из гранита и мрамора, а какой бассейн, какие термы были у нас в гареме…

Ворон громко поточил клюв о прутья: «И ты мне будешь рассказывать?» Сююмбике снова села на диван.

– Знаешь, Хасан, когда меня впервые привезли в Казань знакомить с Джан-Али, то сразу повели в термы. Таких не было даже в Сарае! Евнухи растирали мое тело мягкими губками с розовым маслом, наложницы красили мои ногти драгоценным лаком, а я мечтала о встрече с женихом. Я представляла его высоким и сильным, мускулистым и бородатым, как все воины моего отца. А он оказался тщедушным подростком. Совсем без бороды. И царская шапка все время сползала ему на уши. Когда после свадьбы нас привели в спальню и заперли двери, он даже не снял с меня шаль. Забрался в сапогах на ложе и принялся дразнить собаку. Представляешь? Почему он не любил меня, ворон? Разве я не красива?

Сююмбике встала и посмотрелась в драгоценное венецианское зеркало в золоченой раме. Повернувшись так и этак, с вызовом глянула на ворона. Хасан промолчал, у воронов свои понятия о пригожести.

– Придворные поэты слагали стихи и песни о моей красоте! – продолжила царица. – Они пели, что когда я ночью выхожу на балкон, луна стыдливо скрывается за облаками, пораженная моей красотой!.. А он меня не любил. Почему? Разве я не ласкала его, как учили меня самые умелые наложницы моего отца? Разве не пела, не танцевала только для него одного? А он уходил к урусам и своим карачам, таким же бездельникам и пьяницам. Они целыми ночами пили вино, гневя Аллаха, и орали свои песни, а утром отправлялись на охоту. Он даже не брал с собой коврик для молитвы, представляешь?! Но когда его зарезали на пороге спальни, я честно проплакала все положенное время. Я царапала себе лицо и ходила с распущенными волосами, посыпая их пеплом. Никто не сможет

упрекнуть меня, что я не отдала честно вдовьего долга! Я носила траур почти до самой свадьбы! Ах, Хасан, что это была за свадьба! Что это был за муж! Мой второй муж Сафа-Гирей, едва увидел меня, закрыл глаза, пораженный моей красотой, и приложил руку к сердцу! Он клялся именем пророка Мухаммеда, что не видел никого прекрасней в этой жизни! Три, даже четыре ночи в неделю он проводил на моем ложе, и остальные его жены жаловались мулле, что он стал меньше их любить из-за меня. Он выгнал из Казани всех гяуров, но специально для меня покупал русских наложниц… А какие подарки он привозил мне из Крыма! Вот это зеркало – подарок самого крымского хана! Из Персии мне присылали лучшие стихи на самых лучших пергаментах! А уж когда родился сын…

Царица замолчала, предавшись воспоминаниям, и ее бледное лицо озарилось мечтательной улыбкой. Ворон снова поточил о прутья клюв – попросил есть, но без надежды.

Улыбка исчезла с лица царицы:

– Хороший был муж Сафа-Гирей, великий воин! Но трусоват: едва гяуры собирались идти на Казань, уезжал в степь, к моему отцу за подмогой. Я ему: «Любимый, ты великий воин, надень же латы и взойди на стены!» А он: «Молчи, женщина, не суйся в дела мужские, ратные!» И выпить очень любил. На словах ругал урусов, веру их, повадки их дикие, а сам их вино пил, и пахло на ложе от него этим вином. От вина и смерть принял! Как сейчас вижу его лежащего на полу в термах, рану на виске и кровь вокруг головы, много крови…

Сююмбике закрыла глаза рукой и долго так сидела.

– От него хоть сын родился, – наконец продолжила она. – Но сын тот, Утямиш – кровиночка любимая, томится в плену у русского царя. Хоть и привечают его, в царские одежды наряжают, а все равно – плен. Не сегодня-завтра московские попы обратят в свою ложную веру. А каким он мог бы стать ханом! Я бы воспитала его настоящим воином, сильным, умным, беспощадным. Мой отец Юсуф дал бы ему все войско ногайского юрта! Он взял бы Москву и сжег ее дотла! Царь урусов водил бы под ним коня. Вся Русь платила бы ему ясак. А в Казани он вырезал бы под корень всех этих трусов и предателей, что выдали нас царю Ивану. Выдать своего хана и царицу неверным – не видели стены Казани большего позора!

Сююмбике вскочила и в гневе начала метаться по комнате, круша и сметая все на своем пути. С дребезгом разбилась драгоценная китайская ваза, треснуло зеркало, загремел по полу серебряный кувшин с тонкой ручкой, полетел пух из разорванной подушки.

Даже Хасан, много чего повидавший, испуганно замер.

А царица снова подошла к окну, раскрасневшись от гнева и тяжело дыша:

– И что потом?.. Сначала хрустальная клетка и Москва, теперь меня привезли из прекрасной Казани, окруженной садами и лугами, в эту лесную глушь… – Сююмбике посмотрела на ворона, и ей показалось, что он смотрит на неё с осуждением. – Нет, ты не обижайся, я понимаю, что это твой дом и что такое Касимовское ханство… Да-да, и за кем осталась победа, я тоже