– по крайней мере, по моему скромному мнению любителя поесть на дармовщинку – набеги на французские торговые суда не приносят ожидаемого удовольствия.

Моряки на буксирах обычно наливают кофе, а в зимние холода, когда река сурово волнуется, нет ничего приятнее, чем укрыться от промозглого ветра в теплой каюте, сесть рядом с печуркой и согреться кружкой черного яванского кофе. По пути то и дело попадаются крошечные пляжики, и как-то раз, дело было воскресным вечером на закате, я заметил на берегу нечто, что заставило меня приглядеться пристальнее, – и все равно я не поверил своим глазам. В наших краях можно встретить моряка любого вида, даже затянутых в саронг индусов, даже рослых сенегальцев, чьи ониксовые ручищи отливают синевой и покрыты желтыми татуированными цветами и яркими граффити на могучих торсах (типа «Je t’aime»[97], «Суровая судьба», «Мими Чанг» или «Adios, Amigo»[98]). Коренастые русские тоже встречаются – они вышагивают по порту в широченных брюках-клеш, похожих на пижамные штаны. Но те трое босоногих моряков, которых я заметил на камнях, освещенных лучами закатного солнца, показались мне мифическими морскими дьяволами, русалками в мужском обличье: у них были по-женски длинные, до плеч, жесткие космы с белыми, как у альбиносов, прядями, а в ушах поблескивали золотые серьги. То ли полномочные послы из жемчужного дворца Посейдона, то ли обычные мореходы, эти викингокудрые матросы с готического Севера, отдыхавшие после долгого перехода, навсегда остались в кунсткамере моей памяти, как хрустальная призма, которую держишь против света, вертя и так и сяк, пытаясь разглядеть выгравированный внутри загадочный рисунок.

После некоторых раздумий даже запись «Гром на Кобра-стрит» удается расшифровать. В Хайтс никакой Кобра-стрит нет, но есть улица, которой вполне подходит это название: она круто спускается с холма и убегает к темным закоулкам верфи. Хотя и не относясь к Хайтс, улица затаилась, словно сторожевая змея у ворот, на самой границе микрорайона. Сомнительные забегаловки, вонючие пивнушки и невзрачные кондитерские соседствуют тут с ветхими многоквартирными домами, которые с архитектурной точки зрения представляют собой живописную мешанину: потемневшие от времени каменные особняки соседствуют с вариациями в стиле облагороженных нужников на плантациях Миссисипи.

Вот где промышляют Кобры, то есть шайки «малолетних» преступников; слово «Кобра» красуется у них на свитерах или намалевано краской, отливающей пугающим фосфоресцирующим блеском, на спинах их кожаных курток. Эта взбегающая по крутому склону улица находится под их полным контролем, она – часть их «зоны», как они ее называют, по сути, ее крохотный пятачок, так как могучее братство Кобр пытается заявить свои права на куда более обширные участки городской территории. Я далеко не храбрец – au contraire[99], и, честно говоря, эти парни, которым на вид можно дать и двенадцать, и двадцать, заставляют мое сердце колотиться, как у грешника на воскресной службе. Тем не менее, если мне хотелось сократить себе путь, для чего нужно было пройти по их «зоне», я собирался с духом и принимал вызов…

В последний раз, когда я отважился на такое путешествие – вероятно, оно и впрямь стало последним в моей жизни, – у меня при себе был хороший фотоаппарат. Солнце спряталось за тучи, которые предвещали то ли грозу, то ли ливень. Чумазая ребятня прыгала через скакалку, а те, что постарше, стояли группкой у фонарного столба и наблюдали со скучающими взглядами и хмурыми лицами: стая Кобр в испещренных надписями джинсах и в ковбойских сапогах. Их глаза, сонные, мутные наглые глаза, уставились на меня, шагающего по улице. Я перешел на другую сторону и сразу понял – для этого не нужно было даже оглядываться, – что Кобры изготовились к атаке и поползли следом за мной. Потом раздался свист; играющие дети притихли, веревка перестала взлетать над их головами. Кто-то из шайки, прыщеватый парень с фиолетовым родимым пятном и бандитской маской, прикрывающей нижнюю часть лица, крикнул: «Эй ты, белячок, дай глянуть на твой фотик!» Ускорить шаг? Притвориться, что не расслышал? Но любой вариант казался взрывоопасным. «Эй, белячок, ты-ты! А ну иди сюда!»

Меня спас гром. Удар грома прокатился вдоль улицы, словно потерявший управление грузовик. Мы невольно взглянули вверх: на нас смотрело небо, готовое извергнуть из себя грозу. Я заорал: «Дождь! Дождь!» – и рванул вперед. Я мчался в сторону Хайтс, к своей цитадели, к этому бастиону буржуазного благополучия. Я несся по Эспланаде, где молодые мамочки спешно катили домой коляски, спасаясь от надвигающегося бедствия. Остановился отдышаться под мятущейся листвой растревоженных вязов и снова припустил; увидел цветочника с повозкой, полной цветов, – он пытался успокоить перепуганную громом лошадь; увидел впереди в двадцати ярдах… потом в десяти… в пяти… и вот он передо мной: особняк из желтого кирпича на Уиллоу-стрит. Я дома! Счастье, что живой.

Лола

(1964)

Да, подарок, как ни посмотри, был странный. Ужасающий, по правде говоря. Поскольку у меня и без того хватало питомцев – два пса, английский бульдог и керри-блю-терьер. Мало того, я почти никогда не чувствовал расположения к птицам: честно сказать, они неизменно вызывали у меня гадливость; на берегу, когда чайки то взмывают ввысь, то пикируют, я (к примеру) могу легко запаниковать и пуститься наутек. Как-то – мне тогда было лет пять-шесть – воробей, влетев ко мне в окно, не мог вылететь обратно и метался по комнате до тех пор, пока я чуть не потерял сознание от мешанины чувств: там наличествовала и жалость, но сильнее всего был страх. Вот почему я не без смятения принял рождественский подарок Грациеллы – уродливого вороненка с безжалостно обкорнанными крыльями.

С тех пор прошло двенадцать лет: подарок я получил рождественским утром в 1952-м. Я жил тогда в Сицилии, на горном склоне, в доме из блекло-розового камня, расположенном в серебристой оливковой роще; в нем имелось множество комнат и терраса с видом на покрытую снежным колпаком вершину Этны. Далеко внизу в солнечные дни виднелось море, синее, как павлиний глаз. Дом был очень красивый, хоть и не слишком удобный, в особенности зимой, когда выли, ревели северные ветры, когда, чтобы согреться, пьешь вино и все равно каменный пол леденит, как поцелуй мертвеца. При любой погоде – обглоданный ли зимой, обугленный ли солнцем – дом был бы не вполне пригоден для жилья, если б не Грациелла, служанка из деревни, – она приходила с утра пораньше и не уходила, пока я не отужинаю. Этой приземистой, чересчур плотно сбитой девице исполнилось семнадцать; ноги у нее были точно у сумоиста –