class="p1">К середине июня Сюрен возвратился в Луден. Однако возникли проблемы по организационной части. Муцио Вителески вовсе не понравилась эта идея – чтобы иезуит разъезжал по стране вместе с монахиней. Что касается епископа Пуатевинского, ему, в свою очередь, не понравилась идея насчет одной из его монахинь, совершающей турне в компании молодого иезуита. Вдобавок остро стоял финансовый вопрос. Королевская казна, как обычно, была пуста. Субсидии урсулинкам, жалованье экзорцистам уже и так обошлись в кругленькую сумму. На увеселительную прогулку до герцогства Савойского не осталось ни ливра. Но какое дело до всего этого было Бегемоту? Он гнул свое. В конце концов его уломали – Бегемот согласился убраться из тела сестры Жанны, пока она в Лудене – но с условием: одержимой и отцу Сюрену следует позволить дать обет, что впоследствии они все же отправятся в Анси. И Бегемот своего добился. Правда, с оговоркой: да, сестра Жанна и отец Сюрен встретятся у гробницы святого Франциска – но добираться до оной будут разными дорогами. Обеты были произнесены, и чуть позднее, 15 октября, Бегемот оставил сестру Жанну в покое. Наконец она избавилась от всех бесов. Две недели спустя Сюрен вернулся в Бордо. Следующей весной отец Транквиль умер в припадке бесноватости. Казна отказалась и далее финансировать тех экзорцистов, что пока были живы; они разъехались по своим монастырям. Бесы других урсулинок, лишившись внимания, тоже вскоре исчезли. После шести лет непрерывной борьбы Воинствующая Церковь капитулировала. Враги попрятались. Затяжная оргия подошла к финалу. Не будь экзорцистов, она бы и не началась.

Глава десятая

Теперь, вместе с сестрой Жанной, мы покинем стены провинциального монастыря; пусть всего на несколько недель, но и мы тоже окажемся в большом мире. О нем нам известно из учебников истории. Там, в этом мире, обитают монаршии особы, там плетут интриги галантные дамы и кавалеры. Это мир герцогинь с неутолимой жаждой любовных утех – и прелатов с неутолимой жаждой власти; мир большой политики и высокой моды, мир Рубенса и Декарта, науки, литературы, учености. Из мрачных стен луденской обители, где она общалась только с семеркой бесов да с шестнадцатью истеричками, наша героиня будто шагнула на свет – блистательный семнадцатый век раскрыл ей объятия.

Очарование истории и ее загадочных уроков состоит вот в чем: от века к веку ничего не меняется – и меняется абсолютно все. В исторических личностях прежних эпох, в носителях культур, кардинально отличающихся от нашей культуры, мы узнаем самих себя. То есть наши сугубо человеческие «я» – всё те же, а вот система координат, в которой человек обитает – новая. Нам, нынешним, тогдашние аксиомы представляются верхом нелепости – точно так же, как очевидные постулаты не укладывались в головах наших предков, – включая и тех, кто отличался дерзким умом. Впрочем, даже несмотря на огромную разницу в старых и современных технологиях, в социальном устройстве и поведенческих нормах, мы, по сути, недалеко ушли от людей, живших несколько столетий назад. Все равно в центре остается фундаментальное тождество. Поскольку человек – это воплощенный разум, поскольку для него неизбежны физическое разрушение и смерть, поскольку он чувствует боль и наслаждение, в поступках руководствуется личными симпатиями и антипатиями, разрывается между жаждой самоутверждения и стремлением выйти за рамки своего «я» – он везде и всюду, в любую эпоху сталкивается с вечными проблемами, противостоит вечным искушениям и имеет дозволение (непосредственно от Порядка Вещей) – либо пасть, либо достичь просветления. Контекст меняется – сущность и содержание остаются.

Сестра Жанна представления не имела ни о развитии научной мысли, ни о практических шагах в этом направлении, каковые шаги уже весьма гулко звучали в большом мире. Открытия Галилея и Декарта, Уильяма Гарвея и Яна Баптиста ван Гельмонта были ей совершенно неизвестны. С детства она знала, что такое социальная иерархия; теперь, в ходе паломничества, освежила эти представления, а заодно и понятие о нормах, установленных для мысли, чувства и поведения, кои проистекали из социальной иерархии.

В одном из аспектов культура семнадцатого века (особенно – во Франции) являлась всего-навсего затянувшейся потугой правящего меньшинства шагнуть за границы органического существования. Куда ярче, нежели в практически любой другой исторический период (мы не учитываем историю Древнего мира), мужчины и женщины стремились идентифицировать себя телесных со своим социальным статусом. Им недостаточно было носить громкое имя – они прямо-таки рвались ввысь. По сути, они жаждали сделаться одним целым со своими должностями, с величием – заслуженным или унаследованным. Отсюда – детальность церемоний эпохи барокко; отсюда – четко прописанные и строго соблюдаемые законы: беспрекословное подчинение старшим родственникам, кодекс чести, куртуазность поведения. Отношения завязывались не между индивидуумами, а между титулами, родословными, положением в обществе. Кому, например, дозволено сидеть в присутствии королевских особ? Даже в конце семнадцатого столетия этот вопрос был одним из главных для Анри Сен-Симона. Тремя поколениями ранее он, вопрос, терзал неокрепший разум малолетнего Людовика XIII. В четырехлетнем возрасте дофин весьма возмущался, что его единокровный незаконнорожденный брат, герцог Вандомский, ест то же самое, что подают ему, и при нем не обнажает головы. Генрих IV особым указом позволил «Фефе Вандому» сидеть за дофиновым столом, да еще и в шляпе; дофину пришлось смириться, что было ох как непросто. Пожалуй, ничто так живо не иллюстрирует теорию и практику божественности королевской власти, чем пресловутая шляпа. В девять лет Людовика XIII забрали от няни и поручили заботам гувернера. Понятно, в присутствии существа по определению божественного, гувернер шляпу надевать не смел. Правило работало даже в тех случаях, когда, по повелению Его величества или, по смерти оного, по повелению королевы-матери, гувернеру приходилось пороть своего питомца. Юный монарх, в шляпе, однако без штанов, бывал бит до крови своим подданным, почтительно остававшимся без шляпы, словно пред алтарем со Святыми Дарами. Зрелище, насколько мы можем судить, незабываемое – и поучительное. «Монарха защищает святость та, / Что преступленье делает бессильным, / Себя его стыдиться заставляя»[88].

Живопись того периода наглядно показывает, сколь отчаянным было стремление знати сделаться чем-то большим, нежели плоть и кровь. Короли и королевы, вельможи и дамы обожали Рубенса – ведь он аллегоризировал их персоны, изображал земных людей энергичными, чуждыми телесной немощи, облеченными безграничной властью. Модели платили втридорога за то, чтобы созерцать себя любимых на портретах кисти ван Дейка. Что за элегантность, что за изысканность, что за аристократизм! Если брать театр, публика питала симпатию к героям и героиням Корнеля – за их габариты, за непоколебимую, сверхчеловеческую последовательность, за культ воли и упование