нас, однако, провели в аванзалу, хотя сам кардинал лежал в постели». После ужина («он был бесподобен, а прислуживали нам пажи») настоятельницу вместе с урсулинкой, которая ее сопровождала, пригласили в опочивальню Ришелье для преклонения колен и получения благословения от преосвященнейшей руки; обе женщины как бухнулись на колени перед ложем, так и стояли, ни за что не желая занять стулья. С большим трудом их удалось усадить по-человечески. («Спор между вежливостью с его стороны и смирением – с нашей, продолжался немало времени, но в конце концов я была вынуждена повиноваться».)

Ришелье начал разговор с ремарки, что настоятельница весьма обязана Господу Богу, который избрал ее, в наш век прискорбного неверия, для страданий во славу Церкви, обращения душ и противостояния злу.

Сестра Жанна разразилась панегириком: она и вверенные ей урсулинки никогда не забудут великой милости Его высокопреосвященства, ибо, покуда весь мир считал урсулинок мошенницами, Его высокопреосвященство был им не только отцом, но и матерью, и защитником, и хранителем.

Кардинал не позволил ей докончить. Не его должны благодарить, а, напротив, он в огромном долгу перед Провидением – за шанс, который был ему предоставлен (заодно со средствами), чтобы помочь сокрушенным. (Эти слова, отмечает сестра Жанна, Ришелье произнес «с восхитительным изяществом и сладостной любезностью».)

Затем Ришелье спросил, нельзя ли ему взглянуть на священные письмена, выведенные на руке сестры Жанны. Вслед за письменами настала очередь бальзама. Сорочка была извлечена и развернута. Прежде чем взять ее в руки, Ришелье благоговейно снял ночной колпак; затем приник лицом к сорочке и воскликнул: «Что за дивный аромат!» и дважды поцеловал реликвию. Далее, держа ее в пальцах «со священным восторгом», приложил к ковчегу, стоявшему на ночном столике – вероятно, в надежде подзарядить старые реликвии энергией божественного бальзама. По просьбе Ришелье сестра Жанна описала (наверно, в сто двадцатый раз) чудо своего исцеления, затем преклонила колени, чтобы получить второе благословение. Аудиенция подошла к концу. Назавтра Его высокопреосвященство послал сестре Жанне пятьсот крон в качестве компенсации дорожных расходов.

Прочитав отчет сестры Жанны о встрече с кардиналом, любопытно прочесть письма самого кардинала к Гастону Орлеанскому, в которых Его высокопреосвященство весьма колко отзывается о доверчивости Его высочества ко всему, что связано с бесноватостью. «С радостью я узнал, что луденским бесам удалось обратить Ваше высочество и что ныне Вы почти позабыли ругательства, коими еще недавно были полны Ваши уста». Или другой пассаж: «помощь, обещанная Вам главным луденским экзорцистом, будет, полагаю, достаточно внушительной, чтобы в ближайшее время Вы могли начать долгое путешествие по пути добродетели». Или, пожалуйста, выдержка из письма, написанного по другому поводу, а именно когда «один из луденских бесов нашептал» кардиналу о болезни, подхваченной принцем (характер оной открывала фраза «Вы ее заслужили»). Так вот, Ришелье сочувствует Его высочеству и советует в качестве лекарства «сеанс экзорцизма от доброго отца Жозефа». Учитывая, что к брату короля обращается человек, сжегший заживо Грандье за сношения с дьяволом, письма потрясают дерзостью и ироничным скептицизмом. Ладно – дерзость; объясним ее слабостью Ришелье «сбить форс» с тех, кто стоял выше него на социальной лестнице (в конце концов, это неуместное ребячество всю жизнь было частью кардинальского нрава). Но куда прикажете девать скептицизм и циничную иронию? Что на самом деле думал Его высокопреосвященство о колдовстве и бесноватости, о стигматах, принявших форму букв, и о благословенной сорочке? Предлагаю следующее объяснение: когда Ришелье чувствовал себя сносно и находился в светском обществе, вся история с урсулинками казалась ему либо мошенничеством, либо иллюзией, либо смесью того и другого. Если он и выражал веру в бесов, то лишь по политическим причинам. Джордж Каннинг «вызвал к жизни новый мир, чтобы исправить баланс мира старого»; примерно то же сделал и Ришелье. Только в случае с Каннингом новым миром была Америка, а в случае с Ришелье – ад. Верно, реакция общественности на бесов оказалась не той, которую ожидали. Перед лицом столь массового скептицизма от планов возрождения инквизиции на государственном уровне с целью борьбы с колдовством (и заодно укрепления монаршей власти) следовало пока отказаться. Впрочем, всегда полезно понять, чего делать НЕ надо; короче, эксперимент, принесший негативные результаты, все-таки провели не зря. Действительно, невиновного человека подвергли пыткам и сожгли – но, в конце концов, омлета не приготовишь, предварительно не разбив яиц. И вообще, луденский кюре давно нарывался – хорошо, что его больше нет в живых.

Так рассуждал Ришелье в те периоды, когда недуги давали ему передышку. Но обострялся туберкулезный остит, а боли от свища делались столь мучительными, что несчастный не смыкал глаз по нескольку ночей кряду. Ришелье призывал врачей – но как прискорбно мало могли они для него сделать! Эффективность лечения зависела от «целительной силы Природы». Увы – врачевать изможденное кардинальское тело Природе давно стало не под силу. Не оттого ли, что хворь имела сверхъестественное происхождение? Кардинал посылал за мощами и прочими чудотворными реликвиями, заказывал молебны о собственном здравии. А сам тайком читал свой гороскоп, тискал в кулаке проверенные талисманы, шептал заговоры, еще в раннем детстве слышанные от старушки-няни. Когда двери его резиденции закрывались «даже для епископов и маршалов Франции», больной был готов поверить во что угодно – хоть в виновность Урбена Грандье, хоть в бальзам святого Иосифа.

Для сестры Жанны аудиенция у Его высокопреосвященства стала одним из триумфов в длинной и блистательной их череде. От Лудена до Парижа, от Парижа до Анси ее сопровождал настоящий шлейф славы; всюду ее встречали овациями, а приемы в домах аристократов невероятно льстили тщеславию.

В городе Туре, со всеми атрибутами «чрезвычайной доброты», сестру Жанну принял восьмидесятилетний архиепископ Бертран де Шо, старик с пристрастием к азартным играм. Незадолго до того он насмешил общественность, влюбившись в очаровательную мадам де Шеврёз, которая была на пятьдесят лет моложе его. «Он исполняет любую мою прихоть, – говаривала мадам де Шеврёз. – Я расплачиваюсь тем, что, когда мы сидим за столом, позволяю щипать себя за ляжку». Итак, архиепископ выслушал историю сестры Жанны – и повелел собрать консилиум врачей для дотошного изучения стигматизированной руки. Сестра Жанна с честью прошла испытание. Теперь обитель, в которой она остановилась, осаждала толпа в семь тысяч человек – вместо прежних четырех тысяч.

Последовала вторая аудиенция с архиепископом, на сей раз дополненная присутствием Гастона Орлеанского – его в Туре задержала страсть к шестнадцатилетней Луизе де ла Марбелье; позднее она родила принцу сына и, брошенная любовником, постриглась в монахини. «Герцог Орлеанский, дабы приветствовать меня, вышел в гостиную; он произнес теплые