А дома поджидало пренеприятнейшее известие, враз лишившее весёлости.

Пока она разъезжала с визитами, дважды являлся граф де Келюс. Не дождавшись хозяйки вторично, велел передать ей на словах, что между ними всё кончено, и больше он в этом доме не появится. Решительно сказал, бесповоротно. Да и чёрт бы с ним, одним любовником больше, одним меньше, но вот то, что он оставил на туалетном столике медальон с прядью её волос, и она, встревожившись и проверив, не обнаружила на срезанной когда-то собственной золотой пряди незаметного глазу приворотного порошка напугало.

Просыпался? Улетучился? Или… Страшно предположить, но вдруг граф что-то заподозрил и попросил снять с него отворот? Сердце у Лулу забилось неистово. Это вам не рискованные шутки с королём: там, хоть на грани дерзости, но многое можно провернуть, сохраняя внешнюю благопристойность и верность семейным устоям, главное — тыкать всем в глаза, что она стремится выполнить волю обожаемого Генриха. А вот приворот кавалера, ворожба… Хорошо, если Келюс заявился с медальоном к простой ведьме, та промолчит, храня секреты клиента; а ну, как пошёл сразу в Инквизицию? А ведь это…

Задохнувшись от страха, Анжелика вцепилась в золотой кругляшок так, что прищемила ладонь сомкнувшимися створками. Чертыхнулась, цыкнула на сунувшуюся было горничную… И распорядилась:

— Все вон. Чтобы никто не беспокоил до утра. Так и передай, не только в спальню, но и вообще на господскую половину носа не совать. Никому! И сама убирайся, переспишь на кухне. Ничего, не барышня…

С прислугой графинька и раньше не церемонилась, а если не наблюдалось поблизости гостей или кавалеров — бывала порой груба до жестокости. Но сейчас… такие ледяные нотки проскочили в её прелестном голоске, что у бедной новенькой-горничной вдруг подогнулись колени. На негнущихся ногах девушка вышла из хозяйкиных покоев и, сбросив оцепенение, ринулась вон из дому. Бежать. Таким ужасом переполнилось вдруг её сердечко, что она чуть было не выскочила, в чём есть. Уже у самого порога, встреченная порывом ветра спохватилась, вернулась в свою каморку — бывшую комнатку Мари, невольно вспомнила о мутных слухах, связанных с пропажей своей предшественницы, и окончательно укрепилась в решении. По-быстрому увязала узелок. Набравшись духу, пробралась на кухню, где и шепнула сердобольной кухарке: бегу, мол, и ты беги, тётушка дорогая, нечего тебе тут делать…

Та перекрестилась, посмотрела беглянке вслед — но не заполошно, а вдумчиво так…

И пошла собирать манатки.

Слуг в доме и без того оставалось немного. Но и получаса не прошло, как и эти пятеро, кто крадучись и озираясь, кто с узлом, кто с добром, своим или хозяйским, навсегда покинули особняк дю Мортенов.

Прекрасная Анжелика этого не знала. Она металась по комнатам, разгневанная, охваченная страхом и… впервые не знала, что ей делать, не знала, не знала! Наконец, опомнившись, остановилась последи отцовского кабинета, топнула ножкой и призвала:

— Онорина!

Ей нужно было во всём разобраться. Уже не раз она пробовала отследить путь хозяина медальона, графа де Келюса но всё, что могла сообщить ей золотая вещичка — это о пребывании хозяина на какой-то пирушке, где велись громкие скабрезные мужские разговоры, и… дальше — тишина. Будто на добрую половину дня граф исчез из этой жизни, из этого мира — просто в Никуда! И появился лишь здесь, в её доме, где и оставил подарок любовницы, стащив цепочку через шею и швырнув тяжёлый кругляш с такой силой, что одна из закрывающих пружинок лопнула.

Где он шлялся всё это время? Где? Неужели… всё-таки пошёл в Инк…

Ей надо было узнать правду любой ценой. И пусть Онорина не отнекивается, пусть помогает. В конце концов, это она подбила пра-пра-правнучку на приманивание и порабощение мужчин, и уверяла, что власть над ними приносит одно удовольствие. А раскалёнными щипцами, между прочим, будут, случись что, рвать не её бестелесную душу, а нежную плоть самой Лулу!

Которая очень боялась боли.

И на которую только сейчас снизошло озарение, чего именно она лишится по собственной глупости. Вместе с головой. Ибо, всем известно, если Инквизиция ухватилась за одно звено, она не успокоится, пока не вытащит на свет всю цепь. И тогда… Дьявол с ними, с приворотами, от них ещё можно откупиться штрафами и опалой, а вот мужья, бывшие и теперешний…

Судорожно вздев руки, она схватилась за горло, словно защищаясь от лезвия палача.

Нет. Нет. Никто ничего не узнает, правда? Онорина научила её прятать концы в воду. Она… Да где же она, эта чёртова ведьма, почему не отзывается?

Тело прошило судорогой с головы до пят, будто её насквозь пронзило тем самым раскалённым железом, которого Лулу так боялась. Закричав, забившись от боли, она рухнула на ковёр. Её крючило и плющило, разворачивало и вновь сгибало пополам, валяло по полу и вздевало на карачки… Пока не отпустило разом, позволив, наконец, дышать, только вместо вдохов-выдохов из груди рвались всхлипы и стоны. Кое-как опершись на ослабевшие руки, Лулу попыталась подняться… и увидела свои пальцы. Не на кистях, а на каких-то птичьих лапках, уже виденных ею однажды, желтели заострённые когти, кожа высохла до тёмного пергамента, суставы распухли…

Дрожа, она ощупала свои щёки, глубокие борозды морщин, крючковатый высохший нос. Вместо золотых локонов на голове оставался пучок какой-то пакли. Вместо рук — палочки, кое-как угадывающиеся под рукавами. Платье спадало с усохшего тела.

Вот тогда-то Анжелика дю Мортен де Камю завыла так, что содрогнулась уснувшая было улица Роз; встрепенулся успокоившийся было брат Бруно, проезжавший мимо, а старый друид, волею судьбы ковыляющий мимо её дома в поисках набережной, схватился за сердце и прошептал:

— Она! Вторая Фея!

В глазах его вновь горело безумие, как когда-то, в маленьком саду на окраине Эстре…

***

— Магия феи… Такая сладкая, такая дивная… — бормотал старый друид, забыв об усталости, торопливо обшаривая взглядом просторный холл и безошибочно устремляясь к одной из лестниц, полукружьем уводящей на второй этаж. Словно неведомая сила так и тянула его к вожделенной цели, как магнит — потерянную швеёй иглу, и потому он безошибочно ориентировался в темноте, едва рассеиваемой светом двух из дюжины свечей, догорающих в канделябре, оставленном впопыхах кем-то из сбежавших слуг. — Магия феи…

Всё же он ослаб, этот шустрый старик, позабыв в запале, что уже собрался умирать, что из колбы его жизненных часов высыпаются потихоньку последние песчинки… Споткнувшись об одну из ступенек, он растянулся на лестнице, основательно приложившись лбом о край другой ступени. На его счастье, ковровая дорожка смягчила деревянные рёбра, и вторженец не расшиб голову, а лишь слегка подрастерял первоначальный пыл. И чуть опомнился.

Застонал мучительно, стиснув зубы:

— Нельзя! — сказал громко вслух. — Иначе…

Иначе он всё провалит, как в прошлый раз с внучкой Эйтн. Как он сокрушался, вспоминая о своей несдержанности! Разрушить, загубить сад цветочной феи — поступок, сравнимый разве что с вырубкой Священной Рощи, настоящее святотатство! А он — посмел, попрал все мыслимые и немыслимые устои, да ещё и навредил кому-то из домочадцев этой девчонки. И, разумеется, сразу настроил её против себя…