Друид одарил её сумрачным взглядом.

— Кто она тебе?

— Какая-то пра-пра-правнучка. Родная кровь, потому-то я в ней и прижилась. Да ты сам о таких вещах должен знать, — безмятежно отозвалась женщина и затараторила, не давая старику опомниться: — А ты, собственно, кто? Откуда? Зачем пришёл? Поможешь обосноваться мне в этом мире? Внучка держала меня почти взаперти, до этого я две сотни лет не бывала на воле, всё так изменилось…

Не сводя с неё глаз, Бран О’Ши опустился в одно из кресел, пристроив посох на коленях.

— Так ты…

Свёл густые седые брови.

— Ты — О’Молли? Онорина? Та самая, которую силой увезли с Острова несколько галлов?

Последнюю фразу он произнёс на валлийском диалекте.

— Угадал, — растерянно отозвалась женщина на том же наречии. И улыбнулась, на сей раз почти искренне, почти грустно: — Неужели обо мне всё ещё помнят на благословенном Эрине?

— Помнят. К тому же, я знавал кое-кого из твоего рода… Вы похожи. Так ты и впрямь фея? И сила твоя столь велика, что в состоянии возвести за ночь густой лес, ветви которого растерзают незваных пришельцев, а корни похоронят, будто их не было? А вершины твоих елей, на которых гнездятся орлы, до сих пор видят чужие войска и шумят о том своим людям? Неужели это ты?

— Ах, это всё…

Глаза Онорины затуманились. Она машинально ещё раз огладила атласные складки.

— Такие пустяки меня больше не интересуют. У меня было много времени на раздумья, на перевзвешивание того, что считать главным… Нет, собрат, из повелеваний деревьями Онорина выросла. Теперь её больше интересуют люди, их сердца, их страсти, которыми, оказывается, так легко управлять — и менять при этом мир. Двигать то, что мудрецы называют Историей… Мужчины думают, что это они перекраивают бытие, а на самом деле — за каждым из них стоит мудрейшая женщина. И я стану одной из них.

Старик задумчиво пригладил вислый седой ус.

— Хочешь власти?

— Нет. — Фея беспечно качнула головой. — Хочу… ощущения собственной Силы. Мощи. Упоения свободой. Радостей тела, в конце концов, оно ещё такое молодое, ненасытившееся, а я за несколько веков так истосковалась по любви, по безумным ощущениям… Но теперь я не допущу прошлых ошибок. Поклоняться будут мне. И унижаться, моля о милости, будут предо мной, а не я перед кем-то. И пусть кто-то попробует…

Она сжала кулаки.

— От твоей внучки осталось хоть что-нибудь? — бесцеремонно перебил старик.

— Что? Ах, ты вот о ком…

Фея отмахнулась, как от чего-то незначащего.

— Мы ещё слиты, если тебя это интересует, но я оставила ей лет пять жизни и застращала, чтобы не хныкала. Мне хватило её молодости для оживления собственных сил, остальное, что ты видишь — это уже моя работа. Неплохая, правда?

Не удержавшись, она вернулась к зеркалу и, уперев руки в бока, залюбовалась собой, несравненной.

— Идеально, — кивнул друид, поднимаясь с кресла. — Нет, правда. Как раз то, что нужно. Только этого пятилетнего резерва я тебе не оставлю, О’Молли, ты уж не обессудь. Он тебе больше не пригодится.

Мечтательная улыбка исчезла с красивого лица. Побледнев, Онорина обернулась.

С навершия ясеневого посоха слетела молния. Но вот чудо — то ли рука у старца от волнения дрогнула, то ли по иной причине, но он промахнулся, и ослепительно сияющий зигзаг просвистел мимо уха феи, не задев её, но расколов зеркало за спиной и охватив огнём массивную резную раму. Не ожидавшая нападения, введённая в заблуждение прежним миролюбием гостя, а, возможно, и растерявшая былую прыткость, фея просто-напросто растерялась. Но тотчас выставила перед собой призрачный щит.

Усмехнувшись, друид запустил в него огненным шаром.

Фея — не боевой маг, и первым естественным движением было отшатнуться от летящего сгустка огня. Шарахнуться, отступить буквально на шаг, забыв о только что созданной защитной сфере — и угодить спиной пряло в опустевшую зеркальную раму…

…что ждала её, терпеливо разинув горящий рот, полыхая традиционно огненными для друидовских порталов протуберанцами…

Поморщившись — не от недовольства собственной работой, нет, манёвр прошёл превосходно! — но от нежданной боли в сердце, друид потёр грудь, вздохнул — и неспешно последовал за своей жертвой, обойдя по дороге какое-то копошащееся на полу существо. Ему оставалось не так уж много времени, а в Лютеции больше ничего не держало. С последствиями нечистоплотных деяний одной сбрендившей старухи пусть разбираются другие…

Через час он с удовлетворением взирал на дело рук своих. На свершившуюся Цель всей жизни. Солёные брызги Атлантики от разбивающихся о скалы волн летели ему в лицо, а за спиной тянулся уже не невидимый глазу едва намеченный магический барьер, а его вполне материальное воплощение: быстро растущий молодой смешанный лесок. Неширокой полосой — всего в какую-то милю — он убегал, повторяя все изгибы океанского побережья, огибая мыс Мизен-Хед и радуясь ветрам пролива Святого Георга, потом спешил встретиться с побережьями Ирландского и Кельтского морей — и возвращался к океану. Миля ширины, но непреодолимая. Пришельцы могут, конечно, попытаться уйти с острова, особенно после того, как наведённая ржа изъест их оружие и доспехи, а местные маленькие народцы, почуяв волю, разбушуются — но только вряд ли у наглых бриттов что-то получится. А незачем было сюда приходить. Насаждать бриттские порядки, изгонять людей из собственных домов и замков, выселять в болота, обирать до нитки тех, у кого не хватало духу спрятаться. Нечего было убивать мужчин его народа и насиловать женщин, растлевать детей, забирать в рабство… Зелёный остров терпит, терпит, но до поры, до времени. В гневе он страшен.

Что смогут сделать пушки лесу, который за несколько часов затянет раны?

И огонь его не возьмёт, потому что сухостоя здесь не будет. А живое дерево огню не поддастся, об этом он позабо…

Всхлипнув неожиданно, старик осел на колени. Будто кто подсёк сзади — так резво ушли силы.

Что ж. Позаботиться о дальнейшем придётся внуку. И правнукам. Они сберегут его наследие, он уверен.

— …Спасибо за внучку, Эйтн, — успел он шепнуть открывающейся перед ним Вечности.

…Ворвавшийся по следам старика в дом на улице Роз взмыленный от бега пёс, не задумываясь, ринулся наверх, в хозяйские покои. Его-то вело не неясное предчувствие, не интуиция, а настоящее изумительное собачье чутьё! Подстёгиваемое сознанием того, что он опаздывает, опаздывает… На галерее второго этажа он сбавил ход и, принюхавшись, прислушавшись, последовал к полуоткрытой двери спальни крадучись, осторожно… На полкорпуса протиснулся в комнату — и остолбенел.

— Ой, собаська! — звонко сказала голубоглазая девочка, тряхнув золотыми кудряшками. На её пухлых щёчках блестели слёзы, но, как это часто случается у детей, увидавших что-то интересное, она вмиг позабыла о недавнем испуге. — Собаська, да?