по терему, словно чуяла беду. А потом сорвалась и сюда, – Улита с жалостью взглянула на сестру. – Что же теперь будет, тятенька?

– Запри ее в тереме и смотри, чтобы она никуда не выходила! – вместо ответа приказал отец. Он тяжело вздохнул. – Для нее же будет лучше, если она ничего не увидит. А там, – он снова вздохнул и махнул рукой. – Время лечит.

Уложив Гориславу на постель, заботливо расправленную Улитой, Гостомысл, отдав необходимые наказы старшей дочери, вернулся обратно. Весь ладожский люд, скопившийся в крепости, уже сгрудились у Перунова капища. Только стражники на валу бдительно всматривались в колышущуюся стену щитов вражеского войска, изредка тревожно поглядывая на черную, клубящуюся тучу, наползающую со стороны Невоозера. Она заняла уже половину бледного, рассветного неба.

Капище было обнесено невысоким, не выше роста человека, тыном из крепких сосновых кольев. Кое-где на них были насажены, выбеленные дождем и солнцем конские черепа. Вперемежку с конскими, здесь же были и человеческие. Некогда это были головы храбрых витязей, славных своей силой и отвагой. Некоторые из них принадлежали иноплеменным воинам, взятым в полон словенами. Другие, своим кметям, добровольно отдавшим себя в руки волхвов в лихую годину.

Посреди капища возвышался идол Перуна, сделанный из огромного дубового ствола, толщиной в три обхвата. Фигура владыки молний была в два раза выше любого, самого могучего воина. Его голову венчал огромный железный шлем, похожий на многоведерный котел. В правой руке идол сжимал изломанную в причудливом зигзаге громовую стрелу, сделанную из серебра. Из серебра же были его усы и борода, а широкие, толстые губы, искривленные в грозной усмешке, были темны от за пекшейся на них крови жертв. В небольшом ровике перед идолом горело пламя неугасимого костра. Этот костер постоянно поддерживали волхвы, живущие здесь же при капище. Около костра лежал огромный дикий камень, давным-давно отесанный неизвестной рукой, придавшей ему форму треугольника. Был он размером с добрую избу, только наполовину ниже. На этом камне обычно сжигали жертвы небесному воину. Вот и сейчас посреди него возвышался крепкий сруб-домовина.

Гостомысл пробился в первые ряды толпы. Дальше, за крепкий тын доступ имели одни лишь волхвы. Однако сруб-домовина на широком камне был виден всем. Рядом с ним стоял младший сын Ратибора. Был он в простых полотняных портах и длинной рубахе без пояса. Крепкий ветер-полуночник трепал волосы на его непокрытой голове. А глядел он куда-то в даль, туда, куда не может заглянуть никто из живых, и только избранникам богов позволено это в последний миг их земной жизни. Ладожане молча смотрели на того, кому было предназначено от их имени обратиться к Перуну. Никто не проронил ни слова, лишь кое-где слышались сочувственные вздохи. Недалеко от себя в толпе Гостомысл заметил Висту, жену Ратибора и ее дочь Любаву. Держалась Виста прямо, гордо подняв голову, однако не было радости на ее лице от великой чести, выпавшей ей на долю. Если бы не дочь, поддерживающая ее под локти, может и не сумела бы она устоять на ногах.

Вот протяжно запели волхвы и процессия в белых одеждах двинулась в центр капища. Одни несли в руках черных, жертвенных петухов, другие – сосуды с благовониями, третьи – стрелы с оперением из перьев ворона. Впереди процессии шел Вольгаст. Его глаза хищно сверкали, а ноздри крючковатого носа широко раздувались. Чуть сзади него шел безусый юноша, неся на вытянутых перед собой руках ритуальный топорик. Его лезвие было богато украшено позолоченными, бронзовыми пластинами в виде медведей, а рукоять обвита серебряной нитью. Возле идола процессия разделилась. С двух сторон волхвы обошли неугосимый костер и воткнули вокруг него стрелы с черным оперением. Сверкнули ножи и петушиная кровь забрызгала подножие истукана.

– О, великий, в громе и молнии ходящий, отверзающий хляби небесные, высокий владыка молний! О, Перун! Отврати от народа ладожского свой гневный лик! Пусть обрушится твой гнев на врагов наших! – высоким, хриплым голосом начал моление Вольгаст. – Верни свою милость покорным тебе! Как втыкаем мы стрелы вокруг твоего светлого пламени, так и ты порази наших недругов своим небесным огнем! Прими наши жертвы, небесный князь! Пошли нам знак угодны ли они тебе?

Длинная, голубая молния извилистым росчерком прорезала потемневшее небо. Первый раскат грома грохнул прямо над головами ладожан. Люди попадали на колени, со страхом и надеждой взирая на каменный помост. Вольгаст и юноша с секирой были уже там, рядом с Вадимом. Княжеский сын спокойно лег в домовину, сложив руки на груди. Вольгаст же простер свои руки к небу и продолжал что-то выкрикивать. Однако его голоса слышно не было из-за непрерывных раскатов грома. Казалось, что простертые вверх худые руки волхва рождали все новые и новые вспышки молний. Их голубые всполохи освещали все зловещим, мертвенным светом. Но вот Вольгаст обернулся к своему спутнику. Юноша, высоко подняв секиру, хотел передать ее волхву, когда поток холодного, голубого пламени ударил сверху.

Лезвие топора в один миг сделалось оранжево-красным, будто только что вытащенное из кузнечного горна. Одежда юноши вспыхнула ослепительным пламенем, а его ужасный крик потонул в страшном раскате грома. Удар громовой стрелы смел с каменного возвышения волхва и его жертву, разметал часть сруба, оставив лишь обугленные останки юноши, да почерневшее, медленно остывающее лезвие топора. Еще раз оглушительно лопнуло небо и из образовавшихся прорех на землю хлынули потоки дождя. Тугие струи, как бичи, хлестали склоненные спины людей. Из-за колышущейся сетки дождя в проеме ворот, пошатываясь, показался Вольгаст. Его одежда и волосы были опалены, взгляд расширенных глаз блуждал, ничего не видя перед собой. Он ухватился за створку ворот и прохрипел:

– Владыка молний не принял жертву! Собирайте дань и заложников, – Вольгаст медленно опустился на мокрую землю и затих.

Шуршание водяных струй и звонкий стук капель нарушали только чьи-то рыдания и полубезумное бормотание:

– Благодарю тебя, владыка Перун, что оставил мне сына! Благодарю…

Гостомысл посмотрел направо и увидел Висту, которая ликующими глазами смотрела в небо, а на ее лице слезы смешивались с дождевыми струйками.

* * *

Ожидание становилось невыносимым. А ладожане все не давали ответа. Олав тяжелым взглядом буравил частокол. «Если бы знать точно, что не придет дружина словенского князя, да еще бы пару сотен воинов! – рука конунга яростно сжала богато украшенную рукоять меча. – Тогда эти гордые и заносчивые купцы давно бы приползли ко мне, моля о пощаде!» Жажда действовать, крушить, разрушать так и распирала молодого конунга. Но воины по-прежнему видели перед собой спокойную фигуру вождя с гордо поднятой головой. Если конунг чего-то ждет, если