– Черт, надо было раньше об этом думать! Как ты собрался подняться на десять этажей?

– Я не смогу жить, зная, что стал убийцей.

– Но ты погибнешь! Подумай о себе!

– Анна… Ты научила меня слушать мое тело… Я знаю, что должен туда вернуться. Я чувствую это всем телом, всем сердцем.

Анна пристально посмотрела на меня, не говоря ни слова, затем ее глаза наполнились слезами. Ее ярость исчезла, энергия иссякла. Она была потрясена, почти раздавлена.

– Тимоти, – пробормотала она, – вспомни свой роман… Я тебя умоляю…

Ее губы дрожали. Она не сводила с меня глаз.

– В конце, – лепетала она, – герой умирает на скале…

Она сделала паузу, кусая губы.

– «Блэкстоун», – сказала она, – черная скала.

Ее слова отозвались в моей душе как внезапный похоронный звон, который напоминает об очевидном и повергает в хандру, уничтожая всякую надежду.

Я посмотрел на Анну. Вода текла по ее лицу, волосы совершенно вымокли. Ее глаза, как два сапфира, потерянных в водовороте, погасли и больше ничего от меня не требовали. Она отстранилась, и в этой отстраненности она была прекрасна, прекраснее, чем когда бы то ни было, и я осознал, как она дорога мне, как я люблю ее.

Я не мог ничего ответить. Если в моей власти было влиять на будущее, я вложу в это все свои силы, которые давало мне чудесное желание снова встретиться с ней. Но если будущее неизменно, если моя судьба предопределена, написана на скрижалях, значит так тому и быть, я умру в этой башне; пойду ли я спасать Кантора или нет – это ничего не изменит.

Так что я ничего не ответил, но медленно приблизил свои губы к ее губам и под низвергавшимися на нас потоками воды обнял ее и нежно поцеловал.

Почти задыхаясь, я наконец добрался до сорок третьего этажа. Стремительно открыв запертую на ключ дверь, с револьвером в руке, я увидел Кантора, который, казалось, страшно удивился моему появлению. В промокшем костюме, с прилипшими ко лбу волосами, он выглядел совсем не таким лощеным, как обычно.

Я объяснил ему, зачем вернулся, и сообщил о своем решении препроводить его вниз, чтобы его арестовали и судили.

Он с нескрываемым презрением смерил меня взглядом.

– Да уж, вы вечно во всем сомневаетесь. Участвовать в программе «Удаленного видения» или нет, продолжить поиски поджигателя или нет, убить Барри Кантора или не стоит…

Он задел меня за живое, и я едва не пожалел, что вернулся.

– Уверенность иногда лишает человека гуманности, – ответил я. – Только машина никогда не сомневается, сомнение свойственно лишь человеку.

Он скрестил руки на груди:

– Вы можете представить себе хотя бы на секунду, что меня арестуют на публике, на площади перед башней, на глазах у всех перед телекамерами?

– Я… предлагаю вам спасти свою жизнь…

– И речи быть не может.

Я ждал чего угодно, только не этого. Я никогда не подумал бы, что образ может оказаться для него важнее, чем жизнь, что он предпочтет умереть, сохранив свой имидж, вместо того чтобы остаться в живых, уничтожив его.

– Вы правы, – сказал я, – оставайтесь. Смерть для вас ничего не изменит, потому что вы никогда и не жили. Если вы так прикипели к своему имиджу, значит вы давно уже мертвец.

* * *

Стоя в отдалении за полицейским оцеплением, Роберт Коллинз ждал продолжения событий в окружении пожарных, копов и неизбежных зевак, столпившихся за заграждением.

Со всех сторон доносилась невообразимая какофония сирен. Полицейские направляли мощные лучи прожекторов на башню.

К Коллинзу только что присоединилась Анна Сондерс. Он очень удивился, увидев ее. Как и в предыдущий раз, на месте взрыва банановоза. Она страшно нервничала, по щекам у нее катились слезы, и она не сказала ему ни слова. Анна не сводила глаз с выхода из небоскреба, беспрерывно кусая губы.

Сам Роберт был спокоен.

Люди бежали по Пятьдесят второй улице и дальше, до самой авеню.

– Уходите к Пятьдесят третьей, здание сейчас рухнет! – крикнул кто-то в громкоговоритель.

Беспорядочная толпа зашевелилась.

Роберт сказал себе, что нью-йоркская полиция организована гораздо хуже вашингтонской.

Вдруг он заметил Гленна, который шел ему навстречу.

– Ну что там? Кантор сказал мне по телефону, что ты схватил поджигателя?

Гленн покачал головой:

– На самом деле… я почти взял его, но ему удалось уйти.

Роберт, не веря своим ушам, не сводил с него глаз.

– Ты настоящий лузер, – сказал он с ухмылкой.

Гленн кивнул, едва заметно улыбнувшись. Роберт ждал, что он достанет из кармана шоколадного мишку, как делал это каждый раз, когда он пытался его уколоть, но нет.

На улицах, в отдалении и рядом, повсюду, раздавались крики.

Анна Сондерс, стоя рядом с ним, снова заплакала.

Поджигатель сбежал…

Несомненно, это была плохая новость для бюро… Но для него самого, скорее, хорошая. Коллинз один удостоится благодарности президента, когда тот узнает, что он сделал.

Он повернулся к Гленну.

– Здание не упадет, – сказал он, не скрывая своего удовлетворения.

– С чего ты это взял?

– Посмотри внимательно на фасад.

– Да, ну и что?

– Ты видишь, что он блестит сильнее, чем фасады других зданий?

– Да, пожалуй…

– Это вода течет, – гордо заявил Роберт. – Я прибыл вовремя и заранее включил систему пожаротушения. Пожара не будет.

Гленн поморщился и медленно покачал головой:

– Это ничего не изменит. Я как-то звонил по этому поводу коллегам в Балтимор, Чикаго и Вэлли-Фордж, и они сказали мне, что разбрызгиватели включаются автоматически, когда начинается пожар. Но это не помешало всем этим небоскребам рухнуть. Они сообщили, что поджигатель, безусловно, разместил взрывчатку рядом с электрическими щитками, где спринклеров нет. Когда начинается пожар, основание раскаляется добела, жар распространяется по всему металлическому каркасу, и тот начинает плавиться. Огню не нужно подниматься по всем этажам.

Роберт выдержал удар.

– Почему ты никогда не говорил мне об этом?

– Ты никогда не задавал мне вопросов, ты же предпочитаешь работать в одиночку, сам по себе.

– Ты самый бесполезный из всех, с кем я работал.

Роберта переполняла злость. Если башня рухнет, он выкрутится, обвинив Гленна в намеренном сокрытии информации, и того уволят, это точно.