class="p1">Герхард Шёнауэр вел учет тому, на какие сани укладывают разные материалы разобранной церкви. Он ни на кого не смотрел, говорил мало. Профессор Ульбрихт и придворный кавалер Кастлер, облаченные в шикарные медвежьи шубы, приобретенные за большие деньги у Халлстейна Хюсе, держались поблизости.

Первые сани с грузом, принайтовленным разлохмаченными пеньковыми канатами, без промедления тронулись с места – прочь из села, в широкий мир. За ними тут же последовали вторые, не потребовалось ни указаний, ни разъяснений. Через несколько часов сани вернулись, и во второй половине дня Герхард Шёнауэр пристроился на одни, желая поехать посмотреть, как обстоят дела в Фованге. Там он тоже внес в журнал свои пометки. Один из долинных коней, здоровенный битюг, спокойный и добродушный, повадился тыкаться Герхарду мордой в спину. Герхард гладил его, и ему казалось, что гладит он обросшую шерстью гору. Местные битюги напоминали ему рабочих лошадей Мемеля, возивших к пристани бревна и доски из лесов у границы с Россией; они безучастно бродили вперед-назад всю свою жизнь, не ожидая благодарности, да и не умея принимать благодарность.

За вечерней трапезой профессор Ульбрихт, в сером костюме, с выглядывающим из-под жилета галстуком, объявил, что на следующий день они с Кастлером собираются в Лиллехаммер. Они поедут за санями, везущими портал, остановятся в отеле и займутся «культурно-историческими изысканиями в регионе». Выяснилось, что в разъездах по долинам они насобирали целый сундук трофеев. Эти сокровища, догадывался Герхард, придутся как нельзя более кстати в Дрездене, под коньячок и под байки о дальних странствиях. Узорчатая деревянная посуда, охотничьи ножи с серебряными накладками, резные вязальные спицы и ковши для муки и каши, серебряные же свадебные украшения и вышитые женские шапочки.

Поблагодарив за ужин, они вышли из-за стола, чтобы пораньше лечь спать. Герхард Шёнауэр остался сидеть. Кай Швейгорд проводил их в прихожую, запер за ними и остановился в дверях столовой.

– Посмотри на меня, – сказал Шёнауэр.

– Смотрю.

– В глаза смотри. Ты понимаешь, что натворил? Понимаешь?

– Ничего в них особенного нет, – возразил Кай Швейгорд. – Забирайте. Бронза как бронза.

Герхард Шёнауэр встал, закашлялся и подошел к Швейгорду:

– Ты думал, я рохля. Мазила трусоватый.

Кай Швейгорд фыркнул:

– Идите спать, герр Шёнауэр. Несете невесть что. Соблазнили невинную девушку, а теперь в кусты. Я это называю подлостью, и пусть колокольный звон напоминает вам о ней в вашем Дрездене.

Они неподвижно стояли, не сводя друг с друга глаз.

– Ты об этом пожалеешь, – сказал Герхард Шёнауэр. – Уж настолько я тебя изучил. И скоро ты увидишь, на что я способен.

Он ушел, а Кай Швейгорд все продолжал стоять, глядя на свое отражение в окне гостиной.

* * *

На следующее утро Кастлер с Ульбрихтом уехали, удостоверившись в том, что возчики знают, какая пара колоколов должна отправиться в Германию; они забрали с собой выполненные Герхардом изображения церквей, «чтобы изучить их особенности при хорошем освещении». Денщик-датчанин раздавал указания, размахивая руками, и вот они уже в санях, веселые и беззаботные. Удобно устроились, завернувшись в медвежьи полости, предвкушая удовольствие от этой поездки словно от рождественских катаний.

Герхард Шёнауэр продолжал свое дело.

Сутолока и шум уже не отвлекали его. Кряхтенье работяг, поднимавших тяжелую поклажу, фырканье лошадей, скрип полозьев, звонкий топот копыт по льду, а с высоты и чуть со стороны – нескончаемый стук молотков на стройке новой церкви. Журнал заполнялся строчка за строчкой; сани отъезжали, увозя все новые грузы, и в вечерних сумерках выражение лица Шёнауэра было трудно истолковать. Время от времени он поглядывал в сторону Хекне, вспоминая тот день, когда колокол вдруг поменял направление в воздухе и полетел прямо на него, и понимал, что в таких делах ждать совета можно только от высших сил.

Возле Фовангской церкви росли горы подвозимых материалов, аккуратно вырубленных коричневых бревен, будто привезенных из заколдованного леса, но теперь их предназначение стало другим. Мужики, не сетуя, возили грузы, потели, втаскивая лошадей вверх по склонам, и мерзли, спускаясь вниз. Запорошенные снегом мужчины и лошади выезжали с опушки леса с частями старой церкви и оставляли их возле другой, более новой. Поскольку присутствие Герхарда требовалось и возле сарая, чтобы вести записи в журнале, и в Фованге, чтобы следить, где что разгружают, его каждый день возили туда и обратно. Лошади научились сами находить дорогу, и потому пару раз в сторону дома, когда лошади трусили по промерзшим болотам налегке, он доехал один.

Грузовые сани сновали взад-вперед как челнок ткацкого станка, на котором ткут ковер с изображением церкви, и в один прекрасный день Герхард Шёнауэр самостоятельно сопроводил небольшой груз. Пробыл несколько часов в Фованге и вернулся назад. То же самое он проделал и на следующий день и вернулся с журналом, в котором появились новые строки. Так и пошло, и все остальные стали воспринимать это как нечто само собой разумеющееся. Его спина приноровилась к аллюру подбитой шипованными подковами лошади, неизменно обходившей стороной крутой склон у того берега озера, рядом с которым над тянувшимся далеко мелководьем осталась незамерзающая полынья, где он рыбачил в то лето, когда все было совсем по-другому.

Еще не все кончено, думал он, вглядываясь в воды озера Лёснес.

Кое-кто может еще махнуть зазубренным хвостом.

В серой ледяной каше

Наконец сон укрыл ее дорожным покрывалом, и ей снилось, будто она подходит к манящим своей красотой цветам, но они вдруг опутывают ее колючими ветвями. Потом внезапно оказалось, что сейчас зима и она идет по озеру Лёснес к тому месту, где лед совсем тонкий, а вода затягивает ее в пучину вместе с детьми.

К середине ночи кошмар отпустил ее. Нежная рука погладила по щеке, так могла бы ее погладить мать, будь она доброй, но это была другая женщина, несущая в себе тяжелую утрату. Астрид поморгала, и ей почудилось, что эта незнакомка присела к ней на кровать и сказала: «Ты не такая, ты не выйдешь на лед озера Лёснес».

«Ты не такая. Я не такая».

Она заснула и спала хорошим и глубоким сном, а проснулась на рассвете, и ей послышался звон церковных колоколов.

Она села в постели.

Над Бутангеном били колокола. Но не так, как когда в них звонят; сейчас это был какой-то нескончаемый гул – удары разносились над озером, отражаясь от крутых берегов и сталкиваясь с собственным эхом, множась с каждым раскатом. И казалось, будто колокола постепенно укутывают во что-то; вскоре остался слышен лишь слабый отзвук, а когда Астрид бросилась к окну и увидела густую