Скорей бы новый год, подумал Кай. Все разъедутся, а колокола и Астрид Хекне останутся. Ничего он так не желал, как чтобы его гости убрались отсюда, чтобы вся эта канитель закончилась, чтобы Шёнауэр наплел им наконец ложь про колокола и все это старье увезли подальше, а он бы мог повесить в звоннице Сестрины колокола, готовые звоном возвестить о Рождестве.

Пастор зажег парафиновую лампу, чтобы ни на что не наткнуться в коридоре, в конце которого, на кухне, шуровала уставшая и раздраженная горничная Брессум.

– Вечером нужно сервировать прощальный ужин, – сказал Кай Швейгорд. – Не приготовите ли вы какое-нибудь традиционное немецкое блюдо?

– Мы тута не ведаем никаких традиционных немецких блюд.

– Ребрышки свиные сгодятся вполне. А к обеду начините сосисок. Они это любят.

Горничная Брессум разохалась, мол, нет у них стольких слуг, чтобы обеспечить подобное хлебосольство.

– Ну, пригласите кого-нибудь себе в помощь, – предложил он. – Астрид из Хекне, например. Она же работала тут, когда я только приехал.

Горничная покачала головой и вернулась к стряпне, пробормотав что-то, чего он за громыханием кастрюль не расслышал.

Кай Швейгорд вышел во двор. Брессум вела себя так, будто думала, что для него лучше не знать правдивого ответа. Что она сказала-то? Вроде бы намекнула, что Астрид скоро не сможет выполнять тяжелую работу?

Он пошел в комнату, которую отвели Шёнауэру. Следовало бы переговорить. Обсудить, как действовать дальше. Сегодня хорошо бы вместе посмотреть, как обстоят дела в сарае, а там пора и транспорт снаряжать.

Постучав, он дал Шёнауэру время проснуться; постучал снова. Осторожно приоткрыл дверь.

– Герр Шёнауэр, вы спите? – спросил он по-немецки.

Швейгорд вошел, подняв лампу повыше.

В спальне никого не было, но воздух был спертый: Швейгорд учуял запахи Шёнауэра – в углу стоял ночной горшок. Швейгорд пнул его мыском башмака. На дне заколыхалась темная моча. Но пальто на вешалке не висело, кожаных сапог тоже не было видно.

Уже встал и ушел из дома? Сейчас, в декабрьской темени, простуженный, уставший с дороги? Вчера он выглядел совершенно растерянным – все искал, за что бы зацепиться взглядом.

В неверном свете лампы Кай увидел два открытых чемодана, один с одеждой, а из другого выглядывали бумаги, альбомы для набросков и краски с кистями.

Швейгорд нагнулся и взял в руку кисть. Длинная, разлохматившаяся. Хорошо послужившая, но тщательно отмытая. Мятые, забрызганные тюбики с краской. Сточенные почти до конца карандаши.

Было там несколько видов Бутангена, действительно красивых, на одном хутор Норд-дёлом, на другом, похоже, Спангрюд. Летняя природа, пышная растительность, жизнь в расцвете. Швейгорд понял наконец, насколько умелый художник этот герр Шёнауэр. Чрезвычайно добросовестный. Рисунки были не просто хорошими, а изумительными, и Кай Швейгорд забылся, рассматривая их. Разложил листки на полу, поставив рядом лампу, и принялся разглядывать эскизы незнакомой церкви, высокой и необыкновенно красивой. На этих эскизах, в отличие от остальных, не значилось, где они выполнены.

Каким редкостно великолепным был этот храм! Высокие и узкие готические окна тянутся вверх, к колокольне, где их сменяет ряд окошек поменьше. Словно маленькие огоньки на кончике языков пламени. Стройный орнаментированный портал с широким выпуклым выступом, обвивающимся по периметру высокой двери; изучив рисунок внимательнее, Швейгорд понял, что это змей, но головы его не видно, только извивы вокруг двери, будто змей, обвившись вокруг, нырнул головой в землю.

Где же в Норвегии есть такая церковь?

Внезапно он узнал и склон, и березовый лес неподалеку, и пасторскую усадьбу в верхнем левом углу.

Так ведь она здесь. Шёнауэр поместил ее в Бутанген? Как пышно расцвела фантазия у немца, вдохновленного пребыванием здесь! Сильнейшая досада одолела пастора, когда он понял, какой шанс упустил. Вот бы им такую церковь!

Сверху на рисунке было что-то написано маленькими печатными буквами.

Он похолодел. Потом едва не заплакал. А потом рассвирепел.

«Астрид-кирхе».

Он взялся за остальные рисунки.

Выполненный маслом красивый портрет неприятно узнаваемых Герхарда Шёнауэра и Астрид Хекне на фоне кирпичной виллы. Кай подвинул картину поближе к лампе на полу, но листы цеплялись один за другой и рассыпа́лись по полу, открывая и другие рисунки.

Тут он увидел наконец то, что так хотел увидеть и что в то же время был не в силах видеть.

Астрид Хекне.

Не только ее лицо. Вся она. Без одежды.

Множество рисунков. Какой она была, но какой ему не дано было ее лицезреть. Нагой, юной, умной, улыбающейся. Готовой.

Она улыбалась, как та шлюха в Кристиании. И, как с той шлюхой, раньше его с ней побывал другой.

И теперь ей нельзя поднимать тяжести.

Не видать ему Астрид Хекне обнаженной. Если не считать памяти об этом постыдном мгновении, коленями на полу, в комнате с горшком, воняющим мочой Герхарда Шёнауэра. Этот запах, подумал он, всегда будет с ней.

Для гостей Бутангена

– Большое спасибо за такой прекрасный завтрак, пастор Швейгорд! Молоко и яйца выше всяких похвал! – Кастлер допил кофе и похлопал в ладоши. Денщики уплетали последние кусочки бекона.

Герхард посмотрел вокруг. Встретиться взглядом со Швейгордом ему не удалось: тот сидел себе, потягивая кофе – чашку к губам, чашку на стол – в каком-то странном ритме, как заведенный. У самого Герхарда так разболелось горло, что он едва мог глотать.

– Невозможно не согласиться, – сказал профессор Ульбрихт, промокнув губы салфеткой. – Благодарю сердечно, Швейгорд. Мы получили незабываемые впечатления от встречи с этой страной, с ее снегами, с ее лесами, деревянной архитектурой, детскими зимними забавами и лыжами. Но теперь настала пора вернуться к нашей действительности. Пора, Шёнауэр. Ваше время истекло. Надо пойти посмотреть, как там наши сокровища. Вы даже не представляете, как я вами горжусь!

«Комедию ломают, – подумал Герхард. – Как же я сразу не догадался? Приметили студента выпускного курса, одного из лучших, в жилах которого течет кровь честолюбивого прусского офицера; такой готов месяцами работать, веря, что станет известен. Вырос далеко от Саксонии, не имеет влиятельных родных. И вот эта парочка без предупреждения заявляется в норвежскую глубинку, отдохнуть и развлечься, пользуясь предлогом переноса церкви. Чтобы потом под шумные аплодисменты пойти встретить товарный вагон, который доставит в Дрезден этот раритетный дар для королевы. Профессор и придворный кавалер на пике своих свершений. Когда утихнет свист спускаемого составом пара, приподнимут шляпу и кивнут, приветствуя музыкантов духового оркестра. Броские заголовки в «Дойче альгемайне цайтунг» и «Дрезднер анцайгер». А я – такое же пустое место, как какой-нибудь кочегар».

– Вы такой бледный, такой потный, студент Шёнауэр, – заметил Кастлер. – Вам нездоровится?

– Простыл. Работал на открытом воздухе.