искать Сипангу – легендарную землю, о которой писал Марко Поло и которая впоследствии была отождествлена с Японией, кажется дикой: Пигафетта, кому Магеллан поверял свои мысли, считал, что они уже миновали ее и что она находится где-то в 20 ° к югу от экватора[640]. Даже по стандартам чрезвычайно неточной географии того времени местонахождение Сипангу было слишком туманным, чтобы делать эту страну реальной целью маршрута: организаторы экспедиции по следам Магеллана в 1525 году, судя по всему, разделяли убеждения Пигафетты и считали, что искать ее надо гораздо южнее реального положения Японии. Они предполагали, что мифический остров может стать подходящей стоянкой на пути к Молуккским островам и тем самым облегчит путь через Атлантику[641].

Единственной причиной, по которой Пигафетта поместил этот остров настолько далеко к югу от реальности, стало его убеждение в том, что они миновали и еще один легендарный остров – Сумбдит-Прадит, притом название это больше не встречается ни в одном известном нам источнике[642]. Хитроумный – иногда чрезмерно хитроумный, но всегда блистательный Дж. Э. Нанн около 90 лет назад предположил, что это название – искаженное «Серендип»: так назывался сказочный остров «золота», хорошо известный в арабской и индийской литературе и часто отождествляемый со Шри-Ланкой. Возникший в английском языке термин «серендипность», который придумал Хорас Уолпол для характеристики случайных и удивительных открытий, берет свое начало от этого названия[643]. Нанн предположил, что Пигафетта добавил к названию «Серендип» малайское слово prada, означающее «серебро»[644]. «Острова золота и серебра» постоянно фигурируют в мифах и часто встречаются на европейских картах Японского моря и окружающих вод XVI–XVII веков[645].

Если идея Нанна верна, то Пигафетта и тем более Магеллан пользовались информацией, которую частично почерпнули из малайских источников или карт, что вполне возможно. Как мы уже знаем, картограф Франсиско Родригес работал с малайскими оригиналами в то время, когда Магеллан находился на Востоке. В Малакке, где жил тогда Магеллан, можно было ознакомиться с малайскими легендами. Кроме того, с ним был Энрике. Его постоянный корреспондент Франсишку Серран поддерживал контакты с малайскими купцами и мореходами, поскольку сам жил на Молуккских островах. Конечно, малайцы не знали топонима Сипангу, но ассоциации с серебром – товаром, который Марко Поло связывал с Сипангу и который действительно являлся крупной статьей японского экспорта, – вероятно, было достаточно, чтобы образованные европейцы могли установить нужные связи[646].

Наконец, у Магеллана могла быть и еще одна причина продолжать двигаться на север: он мог решить, что если не встретит островов по пути, то доберется до материковой Азии. Пигафетта утверждает, что флотилия повернула на запад, когда командир наконец-то это одобрил «с целью быть ближе к мысу Гатикара» (per apropinquarse piú a la tera de Gaticara)[647], как в древности назывался южноазиатский полуостров неизвестного местонахождения; однако ни логика, ни источники не позволяют думать, что он был целью Магеллана. Так или иначе, он продолжал держать курс на север, пока в конце февраля не повернул на запад, когда корабли, по оценкам штурманов, находились между 12 и 14 ° северной широты; трудно удержаться от мысли, что он все-таки думал о Филиппинах.

Готовность капитан-генерала продлить путешествие должна была иметь основательные причины, по крайней мере с его точки зрения, потому что бедственное положение, до которого довели его команду голод и цинга, было очевидно и нуждалось в немедленном исправлении. Пигафетта, возможно, немного преувеличил, выставляя самого себя мучеником, описывая свои многочисленные жертвы, свое чудесное спасение, решительность капитан-генерала и силу духа команды. И это повествование действительно стало знаменитым – возможно, это один из самых цитируемых фрагментов в истории литературы о путешествиях. Но оно так ярко и убедительно, что мы все равно приведем его и здесь: «Мы питались сухарями, но то уже не были сухари, а сухарная пыль, смешанная с червями, сожравшими самые лучшие сухари. Она сильно воняла крысиной мочой. Мы пили желтую воду, которая гнила уже много дней. Мы ели также воловью кожу, покрывающую грот-грей, чтобы ванты не перетирались; от действия солнца, дождей и ветра она сделалась неимоверно твердой. Мы замачивали ее в морской воде в продолжение четырех-пяти дней, после чего клали на несколько минут на горячие уголья и съедали ее. Мы часто питались древесными опилками. Крысы продавались по полдуката за штуку, но и за такую цену их невозможно было достать»[648].

Особенно потрясает, конечно, пассаж про воловью кожу, поскольку именно этим Магеллан грозил в проливе морякам, проявившим, по его мнению, трусость. Учитывая, что десны у многих раздуло от цинги, такое меню, должно быть, было особенно невыносимым. Пигафетта вновь приводит ужасные подробности, описывая людоедские фантазии, которые овладевали изнуренными голодом и цингой людьми. Когда наконец экспедиция все-таки достигла суши, «некоторые из больных попросили нас принести им внутренности мужчины или женщины в том случае, если мы кого-нибудь убьем, дабы они могли немедленно излечиться от своей болезни»[649].

Можно ли воспринимать эту историю как обычную страшилку? Ее трудно примирить с тем, что, как мы знаем, характерный для тупи, как и других жертв европейского империализма, каннибализм служил оправданием для того, чтобы ставить таких людей вне защиты естественного права или вообще отказывать им в разуме по сравнению с другими. Однако представление о том, что поедание человеческих внутренностей может спасти страдающих от цинги, выглядит наукообразным и имеет некоторую подоплеку в европейской юриспруденции. Любую требуху, как правило, перед употреблением нужно долго готовить, но люди, которые уже не могли жевать, могли сосать полупереваренное содержимое человеческих внутренностей, чтобы получить хоть какое-то питание. Растительная пища, сравнительно богатая витамином С и недоступная жертвам цинги, накапливается в пищеварительном тракте, где медленно разлагается и переваривается. Описание моряков, питающихся кровавыми человеческими кишками, может показаться неаппетитным и рассчитанным лишь на эпатаж. Однако человеческое мясо и кровь регулярно появлялись в европейской фармакопее[650]. Более того, моряки знали «обычай моря». У нужды нет закона, и считалось общепринятым, что жертвы кораблекрушения и те, кого высадили на необитаемый остров, могли есть мясо своих товарищей, погибших случайно или наложивших на себя руки[651]. Моральный контекст внезапно проснувшегося у спутников Пигафетты аппетита к людоедству кажется менее извинительным, но они не просили своих товарищей кого-то убивать специально, а молили найти останки каких-нибудь уже погибших жертв войны, которым поедание уже не причинило бы лишнего вреда. Каннибализм ради удовольствия был запрещен. Каннибализм ради спасения жизни считался жертвой.

Впрочем, едва ли Пигафетта уклонялся от сенсационных подробностей. Его описание симптомов цинги может посоперничать с описанием людоедства: «У некоторых из экипажа верхние и