нижние десны распухли до такой степени, что они не в состоянии были принимать какую бы то ни было пищу, вследствие чего и умерли… здоровых оставалось очень мало». Среди них был и сам автор: «Я, благодарение Господу, не испытал никакого недуга»[652]. Свое везение он, полагаю, упоминает как новое свидетельство милости к нему Бога, своего чудесного спасения и очищения. Свою роль сыграли и материальные обстоятельства: его корабль, как мы знаем, был полон спасительных продуктов, включая сушеные и засахаренные фрукты и драгоценные маленькие баночки айвового мармелада, который входил в диету офицеров и привилегированных внештатных лиц и, вероятно, как-то помогал против цинги.

Когда моряки смогли высадиться на берег, они были слабы телом и духом. 6 марта 1521 года им удалось увидеть на западе два острова: Гуам и Рота. Это была южная оконечность того, что мы ныне называем Марианскими островами, но Магеллан сначала назвал их Латинскими (Islas de Velas latinas) за форму парусов плоскодонок, на которых его явились приветствовать местные жители. Альбо прервал свой обычно бесстрастный перечень измерений широты, описав последовавшую сцену: два острова, «не очень большие» (no muy grandes), между которыми флотилия прошла на юг и запад, оставив их по обе руки от себя. Пигафетта, возможно, был введен в заблуждение двойной вершиной на Роте и писал о трех островах, но никакого третьего в тот момент не могло быть видно. Только между Гуамом и Ротой корабли могли пройти как практически, так и судя по сохранившимся свидетельствам[653]. Хинес де Мафра вспоминал радостный крик: «¡Tierra!» Земля! Дикая радость превосходила все разумные пределы. «Все радовались так бурно, что тех, кто проявлял сдержанность, считали безумцами»[654].

Альбо продолжал: «И тогда мы увидели много небольших парусов, которые двигались к нам, и они были так стремительны, что словно бы летели, эти паруса были ткаными и треугольными, они могли одинаково хорошо идти назад и вперед, превращая по необходимости нос в корму и наоборот»[655].

Островитяне, судя по всему, удивились меньше, чем моряки. Марианские острова лежат к востоку от Филиппин, притом довольно далеко: Гуам расположен более чем в 2400 километрах от Манилы. Поэтому неудивительно, что об архипелаге и его обитателях не имелось почти никакой информации ни в Европе, ни в португальских форпостах в Азии. Поэтому Магеллан не был подготовлен к встрече. С другой стороны, Марианские острова были не такими изолированными, как думал Пигафетта, предположивший, что, «судя по знакам, которые делали, они были в полной уверенности, что, кроме них, на свете иных людей нет»[656]. Торговые связи местных жителей, видимо, ограничивались Каролинскими островами; однако через различные рынки до них, вероятно, доходили вести с Молуккских островов о европейцах, о том, как выглядят они и их корабли, так что жители могли понимать, чего ждать.

Поэтому преимуществ, которые обычно дает эффект чужака, уже не было. Среди тупи с мыса Сан-Агостиньо Магеллан встретил людей, уже знакомых с французскими и португальскими моряками, но гостеприимство к чужакам, свойственное их культуре, еще не рассеялось из-за привычки или пренебрежения. Великаны Патагонии еще не успели увидеть достаточно чужаков и столкнуться с наглостью европейцев, так что их гостеприимное отношение тоже никуда не делось. Жители острова Гуам знали о европейцах лишь понаслышке. Но либо уже этого было достаточно, чтобы быть настроенными против них, либо у островитян просто не было принято благожелательно встречать чужаков.

Пигафетта пишет, что Магеллан надеялся высадиться и пополнить запасы пищи и воды. Но местные жители воспрепятствовали ему в этом, бесстрашно выступив против его судов в маленьких долбленых каноэ с выносными уключинами: орудуя длинными веслами как рулями, они делали лодки проворными, подобно дельфинам[657]. Неизвестно, насколько дружественными были их первоначальные намерения, но они быстро воспользовались замешательством команды, вызванным голодом и болезнями. Как только флотилия бросила якорь и еще до того, как моряки убрали паруса, туземцы перерезали канат, похитили небольшую лодку, прикрепленную к корме флагманского корабля, и погребли с добычей домой. Они взобрались и на борт, похищая все, что попадалось под руку: «Они разыскивали у нас все, что могли забрать» (Nos buscaban para hurtarnos cuanto podían)[658].

Какое-то время люди Магеллана, похоже, не предпринимали ничего, а просто с изумлением следили за тем, как на их кораблях орудуют мародеры. «Мы же не могли защититься от них», – признавал Пигафетта, а Панкадо добавлял, что испанцы «не приняли предосторожностей»[659]. У Пигафетты создалось впечатление, что эти люди «бедны, но весьма ловки и особенно вороваты», в результате чего мореплаватели прозвали этот архипелаг «островами Воров» (Islas de los Ladrones), что дошло до сведения картографов, так что вплоть до 1660-х годов острова официально носили это название.

Шок от успешных действий воров рассеял апатию моряков. Хинес де Мафра вспоминал, что на палубе началась драка, после чего туземцы принялись метать копья[660]. После нескольких выстрелов они наконец убрались восвояси со своей добычей.

Магеллан отреагировал обычным для себя образом: решительно и безжалостно. Самонадеянность воров, по словам опубликованного Рамузио отчета, «обошлась им очень дорого»[661]. Магеллан собрал достаточно крепких людей в количестве около 40 и отправил в карательный рейд. Это дало Пигафетте, вошедшему в их число, возможность провести быстрые, но удивительно подробные этнографические наблюдения.

Некоторые его фразы, видимо, призваны оправдать жестокость командира. Туземцы жили, по его словам, «каждый… по своей воле». Таким образом, они не соблюдали естественное право и, следовательно, не подпадали под его защиту. «У них нет властелина». Стало быть, они не обладали и настоящим общественным устройством. Волосы мужчин – длинные и спутанные – и женщин – распущенные и падающие до земли – тоже можно было считать признаком дикости. «Они ничему не поклоняются» – для европейцев это служило доказательством недостаточной разумности и преступления против природы, но вместе с тем увеличивало перспективы быстрее обратить местных жителей в христианство. Все они ходили нагими, только у женщин «срамная часть… прикрыта узкой полоской тонкой, как бумага, коры, растущей между древесиной и корой пальмы», а мужчины «носят, подобно албанцам, небольшие шляпы из пальмовых листьев» (portano capeleti de palma como li Albanezi)[662]. Это сравнение кажется настолько удивительным, что непонятно даже, что Пигафетта вообще мог иметь в виду. Если только речь не идет об ошибке при переписывании или опечатке, то он должен был подразумевать жителей побережья Адриатического моря, которые по-прежнему носят это или похожее название в большинстве европейских языков. Пигафетта хорошо знал о них, поскольку, как нам уже известно, вообще был хорошо знаком с восточной частью Средиземного моря, где