европейские империи: «Если ты ищешь монумент, взгляни вокруг»[675]. Коренные жители выживали, а нередко и процветали под испанским правлением и продолжают до сей поры сохранять свою идентичность, традиции, языки и численность в большинствах государств Америки, некогда бывших испанскими, в то время как в бывших британских колониях их часто изгоняли или уничтожали. Впрочем, и эта разница никак не связана с моральными качествами испанцев или англичан. Испанский империализм разворачивался главным образом в условиях, в которых труд местного населения ценился слишком высоко, чтобы устраивать геноцид, а продолжение существования доколумбовой экономики было жизненно необходимым для выживания самих колонистов; нарушать его не было никакого смысла. Английские же поселения в основном образовались там, где коренные жители почти не имели экономической значимости и пользы и имело смысл прогнать их, а территорию заселить европейскими колонистами и завезенными рабами. Хотя Магеллан избежал дурной репутации, которую щедро приписывают всем остальным конкистадорам на испанской службе, на деле он являлся одним из самых безжалостных среди них. Он без особых угрызений совести прибегал к резне, бойне и поджогам, но мы не можем на этом основании высказывать моральные суждения о человеке, который жил в другое время и сталкивался с совершенно неизвестными нам опасностями. Устрашение – тактика того, кто боится сам. Почти повсюду, куда доплывали испанцы и португальцы, они значительно уступали числом неприятелю в случае стычек, да и вооружены были удивительно плохо. Они находились далеко от дома – Магеллану от Гуама до Испании нужно было бы проделать 13 500 километров по прямой, не имели шансов на подкрепление, среда была им неизвестна и враждебна, они страдали от неизвестных доселе болезней, непривычной еды и питья. Их окружали, притом с недобрыми намерениями, народы, которых они считали дикими. Часто (хотя не на Гуаме) они оказывались узниками местных «союзников», которые превосходили их числом и могли заставить их участвовать в традиционных кровопролитных войнах с врагами-соседями. В Патагонию и на Гуам Магеллан явился не как завоеватель, но как проситель или, возможно, вымогатель – ему отчаянно были необходимы припасы. Он не мог позволить себе длительные переговоры или допустить, чтобы враждебные общины взяли над ним верх или, как на Гуаме, навязали бесчестный неравноправный договор. Он действовал жестоко, но рационально. Устрашение было его наилучшим шансом.

И оно сработало. Магеллан получил обратно шлюпку, которую увели местные жители. Получил он и еду – 40 или 50 лодок с припасами, по подсчетам Панкадо[676]: возможно, он их забрал против воли туземцев, но в любом случае явно с применением запугивания и торгуясь с позиции силы. 9 марта флотилия в полном порядке убыла с острова. Согласно Пигафетте, испанцев провожало более 100 лодок «на расстоянии свыше одной лиги», с большой ловкостью скользя между кораблями экспедиции, идущими на всех парусах, и даже их обгоняя. Судя по всему, туземцы собирались вовсе не почтить путешественников, а отпраздновать их отплытие. Они показывали испанцам с лодок жестами рыбу, «точно хотели дать ее нам, и тут же забрасывали нас камнями» (con simulatione de darnello, ma trahevano saxi et poi fugivano)[677]. Возможно, здесь Пигафетта имел в виду библейскую аллюзию?

Христос спрашивал своих последователей: «Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? И когда попросит рыбы, подал бы ему змею?»[678]

Когда флотилия дала деру с Гуама, корабли, по свидетельству Альбо, направились к юго-западу[679]. Поворот на юго-запад никак нельзя считать попыткой вернуться на широту Молуккских островов, даже демонстративной. Если бы Магеллан действительно считал, что острова Пряностей находятся в зоне плавания испанцев, он должен был бы взять строго на юг, поскольку уже забрался на запад и оказался ближе к португальской зоне мореплавания, чем сам ожидал. Разумеется, этот поворот к югу никак не мог быть связан с желанием добраться до азиатской суши. Так в чем же был смысл нового курса? Магеллан, судя по всему, следовал указаниям чаморро, направлявшим его на Яп или Палау – острова, с которыми они находились в тесном контакте. Как правило, следовать рекомендациям тех, кто стремится от тебя побыстрее избавиться или отправить на погибель, не очень благоразумно, но Магеллану был уже дорог хороший совет. Судя по воспоминаниям уцелевших участников экспедиции, которые записал Максимилиан Трансильван, когда они через полтора года вернулись домой, Магеллан узнал полезную информацию у туземцев прямо в открытом море за Гуамом – они плыли в каноэ недалеко от необитаемых островов – вероятно, самых первых на его пути в архипелаге Яп. «Жестами и знаками, как глухие разговаривают друг с другом», путешественники «спросили, где они могут найти провизию, в которой очень нуждались». Их собеседники направили их к «не столь отдаленному острову, который назывался Селани, почти показали на него пальцем [quam et fere digito ostendebant] и объяснили, что он населен и что там можно найти все необходимое для жизни»[680]. Из-за шторма найти «Селани» им не удалось. Зато так они наконец вышли на нужный маршрут к Филиппинам.

Когда в 1513 году Бальбоа пересек Панамский перешеек и увидел свое «Южное море», то посчитал его узким рукавом Индийского океана, отделяющим Панаму от Азии. Европейские мореплаватели продолжали недооценивать его протяженность. Магеллан наверняка даже не попытался бы пересечь Тихий океан, если бы представлял себе его истинные размеры. Пигафетта проявил нехарактерный для себя реализм, утверждая после перехода через океан, что он слишком обширен для безопасного плавания, но ослабил убедительность своего заявления, сославшись на волю высших сил: «Если бы Господь Бог и Присноблаженная Мать Его не послали нам хорошей погоды, мы все погибли бы от голода в этом необычайно обширном море». Он не удержался и еще подбавил характерного для него хвастовства: «Я глубоко уверен, что путешествие, подобное этому, вряд ли может быть предпринято когда-либо в будущем»[681].

В результате достоверность слов Пигафетты была поставлена под сомнение, и многие мореплаватели стали пытаться повторить путь Магеллана. Но все они также недооценивали размеры Тихого океана. Альваро де Менданья в 1595 году во время уже второго кругосветного путешествия, когда он, казалось бы, должен был чему-то научиться, перепутал Маркизские и Соломоновы острова, разделенные расстоянием 6437 километров. Даже Педро Фернандес де Кирос в начале XVII века, знакомый с Тихим океаном лучше, чем кто-либо из его современников, обычно заносил в журнал расстояния меньшие, чем проходил на самом деле. В большинстве атласов того периода Тихий океан кажется меньше Атлантического или хотя бы имеет одинаковые с ним размеры. Сама обширность океана подрывала достоверность рассказов о нем.

Такое упорство в заблуждениях свидетельствовало о триумфе надежды