похожие шляпы были широко распространены с Античности, о чем было известно любому, кто рассматривал изображения различных народов и их национальных костюмов. В то время эти шляпы делались в основном из шерсти, но их коническая форма и то, что туземцы носили их низко надвинутыми, могло стать причиной такого сопоставления со стороны Пигафетты.

Если чаморро, как принято называть сейчас жителей Гуама, не относились, с точки зрения Пигафетты, к числу цивилизованных людей, он находил их достойными похвалы в других отношениях. На вид они мало отличались от разумных людей: «Они такого же роста, как и мы, и хорошо сложены… Цвет их кожи смуглый, хотя родятся они белыми». Их женщины «миловидны и изящно сложены, цвет кожи у них светлее, чем у мужчин». Пигафетту впечатлили некоторые технологии туземцев, особенно строительство лодок, которые могли стрелой носиться между кораблями и лодками флотилии Магеллана. Ему понравились их дома, которые были «построены из дерева, крышей служат жерди», имелись полы и окна, а сверху лежали пальмовые листья. «Комнаты и постели убраны очень красивыми пальмовыми циновками». Из того же материала женщины ткали корзины и другие предметы домашней утвари. «Спят они на пальмовых тюфяках, очень мягких и нежных». У них было нечто вроде эстетического чувства: «Зубы окрашены в красный и черный цвета, они считают это признаком самой большой красоты», а тела и головы они умащали кокосовым и кунжутным маслом[663]. Для человека эпохи Возрождения такие привычки служили свидетельством того, что этих людей вполне можно цивилизовать, а также, возможно, приобщить к христианству, поскольку это напоминало об иудейских обычаях, описанных в Библии: так умащали Христа в доме Симона.

Несмотря на предостережения, испанские военные технологии при своем вступлении в битву застали туземцев врасплох. Пигафетта пояснял: «Когда кто-нибудь из туземцев бывал ранен стрелами наших арбалетов, которые пронзали его насквозь, он раскачивал конец болта во все стороны, вытаскивал его, рассматривал с великим изумлением и таким образом умирал»[664], возможно, не понимая, что, вынимая стрелу, он тем самым вызывает сильное кровотечение. «Так же поступали и раненные в грудь» (Et altri che erano feriti nel peto facevano el simile)[665]. Единственным оружием туземцев, по Пигафетте, был вид «копья с насаженной на его конец рыбьей костью»[666]. Разумеется, арбалетные болты испанцев были куда более смертоносными, а стальные клинки – вероятно, более эффективными в ближнем бою: корабли везли 1000 копий и 200 пик[667].

Огнестрельное оружие в битве не участвовало. Пушки играли чисто декоративную роль, будучи непрактичным оружием в тропическом климате и на дальних берегах[668]. Залп, которым мародеров отогнали от судов, когда флотилия впервые причалила к Гуаму, являлся предупредительным; но ручное огнестрельное оружие начала XVI века было неудобным и неэффективным. Пока аркебузир вставлял запал, заряжал оружие с дула, поджигал порох и давал фитилю прогореть, на него уже давно бы напал противник. Даже если бы удалось произвести успешный выстрел и пистолет не взорвался бы в руках у стреляющего, вряд ли бы в кого-то получилось попасть, поскольку оружие того времени было гладкоствольным. Порох был веществом капризным и, отсырев, переставал поджигаться. После выстрела перезарядить оружие было невозможно – требовалось изготавливать патрон на месте: Магеллан, как и все испанские путешественники того времени, вез для этой цели с собой свинец и специальные формы[669].

Порох являлся невосполнимым активом. Миф о том, что технология всегда прогрессивна, затмил собой бесполезность огнестрельного оружия на суше во время войн, повлекших за собой создание первых современных европейских империй[670]. Потребовались многие поколения изменений в тактике и технических усовершенствований, прежде чем огнестрельное оружие стало эффективным[671].

Впрочем, экспедиция Магеллана в любом случае была плохо вооружена для наземных битв: в ее распоряжении имелось лишь 59 или 60 арбалетов и 50 мушкетов[672]. Несомненно, количество соответствует числу людей, способных управляться с этими сложными видами оружия. На борту не было профессиональных солдат – лишь несколько подготовленных канониров. На кораблях имелись довольно большие пушки на случай стычек в море с пиратами или неприятелем. Большинство из них, вероятно, предназначались для нанесения осколочных ранений или повреждения оснастки кораблей противника. Когда флотилия выходила из Севильи, корабли несли на себе 58 полукулеврин, способных стрелять примерно четырехкилограммовыми ядрами; семь малокалиберных длинноствольных фальконе, стрелявших полутора- и двухкилограммовыми ядрами; для более серьезных ядер использовались три короткие толстоствольные бомбарды; их стволы могли разорваться и потому были скованы железными обручами. Имелись также три большие пушки (для ядер свыше семи килограммов весом), именуемые пасамуро – сокрушающими стены. Весь этот арсенал существовал до дезертирства «Сан-Антонио», где оружия было больше всего, и кораблекрушения «Сантьяго», с которого удалось спасти не все. Сколько больших пушек было на каждом корабле, неизвестно, как и количество специальных приспособлений, установленных на палубах для отражения возможной абордажной атаки[673]. Португальский агент в Севилье писал своему королю про 80 больших пушек, но возможно, он преувеличивал, чтобы придать веса полученным данным. «Сан-Антонио» мог иметь достаточные размеры, чтобы нести на себе 15 пушек, но возможности применить их на суше в любом случае не было, а эти пушки исчезли вместе с дезертирами за линией горизонта в Атлантическом океане. Большинство пушек Магеллана, если не все, были железными, а не бронзовыми, хотя бронза была более эффективной и долговечной; некоторые ядра (впрочем, неизвестно, сколько именно) были каменными, крошились при выстреле и причиняли мало вреда. В общем, огневая мощь флотилии была невелика.

Когда отряд высадился на берег, Магеллан «в гневе» применил свою обычную тактику: он подпалил деревню и отправил людей, «которые сожгли 40–50 хижин вместе с большим числом лодок». Пигафетта выразил сожаление в связи со смертями местных жителей, которые порой сами проявляли неосторожность, с изумлением глядя на вытащенные из ран арбалетные болты, и сочувствовал плачущим вдовам, которые собрались в лодках вокруг кораблей и «кричали и рвали на себе волосы, вероятно оплакивая убитых нами» (gridare et scapigliarse, credo per amorede li suoi morti)[674]. Магеллан же никакого сострадания не испытывал. Той же тактикой устрашения он ответил на предполагаемые оскорбления со стороны патагонцев, а затем пытался использовать тот же метод и на Филиппинах.

На первый взгляд его поведение подтверждает «черную легенду» о жестокости испанцев, в данном случае – натурализованного испанца. Однако здравый смысл велит эту легенду отвергнуть. Испанцев нельзя считать морально неполноценными только из-за того, что они испанцы, только на основании их происхождения. Считать иначе – открытый расизм. Испанское правление в испанской же мировой монархии – несмотря на традиционно негативное отношение англосаксов – имеет значительно менее дурную репутацию, нежели прочие