анархии, теней, всего нечеловеческого, они были пространством-фронтиром рядом с упорядоченным социально-религиозным миром города. Новое время, будь то гуманистическая традиция Ренессанса или же его просвещенческая посткартезианская разновидность, продолжало ту же самую линию мысли, но одновременно вводило и радикально новую парадигму. Поскольку человек как вид вышел в западном воображении на главную сцену, а место мифологии и религиозной философии занял разум, теперь, за счет научной объективации природы, леса стали представляться ландшафтом, противоположным всему человеческому и социальному. В XVII и XVIII веках, когда уничтожение лесов на европейском континенте достигло колоссального размаха, их стали рассматривать с утилитарной точки зрения, как природный ресурс, который надо правильно освоить и подчинить посредством человеческого знания и власти. И если геометрический метод городского планирования представлял собой образцовую пространственную манифестацию использования разума – прекрасно организованные города, «построенные на равнине по замыслу одного инженера», как писал Декарт («Рассуждение о методе», часть II), – леса представляли собой пространство случайности, произвольности и иррациональности.

В колониальный период Нового времени образ леса как природного, доцивилизационного пространства был переосмыслен в политической и моральной философии в понятии «естественного состояния». Поле битвы Гоббсовой войны всех против всех представляло собой ландшафт, поросший густыми лесами, а именно тропическими лесами Нового Света, какими их представляло себе колониальное сознание. Там «дикие народности… не имеют никакого правительства… живут они по сию пору в том зверином состоянии» («Левиафан», глава XIII «О естественном состоянии человеческого рода в его отношении к счастью и бедствиям людей»). Благородный дикарь Руссо также обитал в первобытном ландшафте, покрытом «необъятными лесами», но жизнь вел идиллическую и мирную, находя «ложе свое под тем же деревом, что доставило ему пищу» («Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми»). К XIX веку это воображаемое переплелось с ориенталистскими/оксиденталистскими географиями колониализма и нововременными научными теориями социальной эволюции и расовой неполноценности. Благодаря белым исследователям, представителям колониальной администрации, натуралистам и этнографам, леса – особенно тропические – стали квинтэссенцией представления о царстве природы, уцелевшими останками первичной естественной среды Земли, где общество пребывало на младенческой стадии развития, а люди оставались в первобытном, почти животном состоянии.

Амазония, величайший тропический лес мира, стала одним из важнейших символических и эпистемических пространств, с чьей помощью укреплялись и легитимировались рассуждения, стоящие за подобным образом природы и общества и теми структурами власти, которые данный образ поддерживал. В традиции западного воображения природа Амазонии – это пышность наряду с неприветливостью, невосприимчивость к цивилизации и почти полная нетронутость социальными изменениями. Одним из центральных аргументов в поддержку такого взгляда было почти очевидное отсутствие автохтонных городских образований, то есть долговременных архитектурных сооружений, посреди лесного ландшафта – как в далеком прошлом, по археологическим данным, так и в современный период. Согласно этой теории, ограниченные колоссальным натиском тропической лесной среды «примитивные» общества не сформировали технологических приемов мало-мальски осмысленного преобразования территории.

Недавние археологические находки радикально изменили образ Амазонии и совершенно перестроили способы интерпретации природы и истории леса. Археологи и этноботаники открывают существование обширных и сложных доколумбовых цивилизаций, распространенных по всему бассейну Амазонки и применявших продвинутые методы освоения ландшафта. Собранные свидетельства показывают, что не только способы жизни коренных жителей оставляют отчетливые «архитектурные следы» в ландшафте, но также и то, что они выполняют существенную роль в формировании растительных сообществ и видового состава леса. Прошлое и настоящее большинства территорий биоразнообразия на Земле богаты и природными, и культурными феноменами: леса Амазонии в значительной степени являются «городским наследием» автохтонных обществ.

Этот новый археологический, экспертный образ Амазонии разрушает колониальный взгляд западного воображения, для которого лес представлял собой антитезис пространству цивилизации, источник радикального отличия от города. Леса, представляемые как радикально другое, не являются чисто природным ландшафтом, абсолютной противоположностью культурно насыщенному гражданскому и политическому пространству городского поселения. Это совершенно иная форма городской жизни, избежавшая пространственной и эпистемической геометрии, характерной для колониального разума и воображения Нового времени. Вместо того чтобы воспринимать лес как окружающую среду, лишенную городских элементов, появляется новая концепция города, которой предстоит расшириться и трансформироваться, включив в себя и организованную, политическую природу леса. При таком подходе истоки полиса как политического пространства располагаются не в онтологическом разрыве между городом и лесом, природой и культурой, но в конституции широкого политического пространства, пересекающего данные границы. Соотношение «фигура – фон» для города меняется. Вместо пустого холста, на котором пишется история, на передний план в качестве самой картины выходит природа как целенаправленное созидание обществ, а не просто как поддерживающая их среда. Основание города покоится не на акте расчистки леса, но на практике его культивации. Иной образ города теперь вполне отчетлив, первоначально нам было трудно его распознать, поскольку мы слишком долго оставались заточены в эпистемических и воображаемых стенах западного города.

Леса 1. Фото: Стивен Ростейн

Леса 2. Фото: Стивен Ростейн

Многие коренные общества Амазонии не только осознают урбанистическую природу леса, например идентифицируя области густого «естественного» леса как антропогенные ландшафты или придавая культурную ценность отдельным элементам – рекам, деревьям – и таким образом кодифицируя природную среду, как это делают западные общества со зданиями и памятниками. Они также расширяют границы этого леса-полиса за пределы человеческого. Леса и реки населены тем, что племя сараяку называет «льяктас» – «деревни» и «города». В отличие от западной космологии, в которой социальное принадлежит исключительно человеческому виду, в мысли американских индейцев принято полагать, что границы между человеком и не-человеком, людьми и природой являются частью общего социального пространства.

Леса 3. Фото: Стивен Ростейн

«То, что мы называем „окружающей средой“, для них является обществом обществ, международной ареной, космополитией», – пишут философ Дебора Дановски и антрополог Эдуарду Вивейруш де Кастру (Danowski, de Castro, 2014). Такая концепция леса как космополитии предполагает, что каждое живое существо, обитающее в лесу, – деревья, ягуары и люди – это жители города, граждане расширенного политического пространства, и им должны быть предоставлены права. Необходимая реконфигурация социального в сторону большей горизонтальности, в направлении менее деструктивных отношений между людьми и природой проходит сейчас стадию реконцептуализации полиса как леса, и это требует существенного изменения перспективы и глубокой деколонизации мысли и взгляда. Природа природы социальна, а потому она является политической. В контексте мирового порядка, переживающего изменение климата, этот лес-полис призывает к учреждению универсализма, многовидового общественного договора за пределами человеческого.

См. также: Геомифологии; Постледниковое; Общая экология; Зеленые/инвайроментальные гуманитарные науки; Ревайлдинг.

Пауло Таварес

(Перевод Ольги Чумичевой)