некогда ограниченную универсальность и переделать ее для себя и для наших иных сородичей, чтобы постгуманизм стал успешным политическим проектом.

См. также: Феминистичность; Рационалистический ингуманизм; Транс*; Постгуманистическая критическая теория.

Хелен Хестер

(Перевод Глеба Коломийца)

Л

Лагерь

Понятие лагеря демонстрирует и некоторые остаточные гуманистические черты, и явные постгуманистические элементы. Оно настоятельно ставит вопрос об отношении между постгуманизмом и бесчеловечными аспектами современного мирового порядка. Согласно Оксфордскому словарю английского языка (Oxford English Dictionary, 1989: 809), источники у слова «camp» военные, первое определение – «военное состязание, сражение, столкновение, битва, война». Я собираюсь постоянно держать в уме идею лагеря как места битвы именно потому, что я вижу лагерь как место критики, сопротивления, противостояния и в конце концов сражения.

Оксфордский словарь посвящает определениям слова «лагерь» более двух страниц. Список начинается с военных, переходит к «временному помещению, состоящему из шатров, средств передвижения или других переносных, временных средств укрытия, занимаемых сообществом кочевников или людей на марше, путешественниками, цыганами [sic], группами охотников, лесорубов, и завершается путешествующими проповедниками и их аудиториями, группами „ночующих на природе“; лагерной стоянкой». К XX веку такие «временные помещения» включали «места для размещения задержанных или интернированных людей, как в концентрационном лагере». Как отметил Чарли Хейли, «определение лагеря – это центральная проблема нашего сегодняшнего момента» (Haley, 2009: 1), и он скрупулезно работал, документируя пространства и идеи лагеря в начале XXI века, включая то, «как сегодня обсуждаются, изображаются и выстраиваются лагерные пространства» (Ibid., 2009: 2).

Центральным для любого обсуждения, изображения или построения лагеря является понятие человечества, опирающееся на возможность принимать в себя бесчеловечное. Если говорить конкретнее, мы должны спросить, кто является жителями лагерей, кто строит лагерь и как его жители и сам лагерь представляются в воображении? Можно ли заново вообразить пространство лагеря от имени других историй – для начала цыганских историй и историй лагерных стоянок, которые могут быть постулированы как критика, как будущее, как возможность? Если Парижская коммуна была формой лагеря и мы серьезно воспринимаем политические практики цыганского табора, то тогда как мы понимаем состояния исключения, маркирующие концентрационный лагерь и лагерь беженцев? Эти многочисленные, противоречивые значения и практики лагеря выстраиваются и формируются категориями и понятиями бес/человечности. Я призываю нас отнестись к этим вопросам серьезно – утвердить этот континуум значений – в тот момент, когда мы начинаем рассмотрение политики и практик постчеловеческого.

Чтобы понимать лагерь как временное пространство, отмеченное и в то же время как условно постоянное конститутивное внешнее, мы приходим к определению лагеря, выдвинутому Джорджо Агамбеном в Homo Sacer в качестве номоса Модерна. Агамбен утверждает:

«Однако то, что оказывается захваченным внутрь самого порядка, это не что иное, как ситуация исключения – чрезвычайное положение. Будучи „желаемым“, чрезвычайное положение кладет начало новой политико-правовой парадигме, в которой норма становится неотличимой от исключения. Отсюда лагерь становится структурой, где чрезвычайное положение, возможность которого выступает в качестве последнего основания суверенитета, осуществляется в нормальном режиме».

Agamben, 1998: 96–97; 2011: 216

Эта новая политико-правовая парадигма была создана в концентрационном лагере, в лагере беженцев, в лагере мигрантов, в цыганском лагере и тюремном лагере в Гуантанамо. Последний и сам существовал как пространство исключения, созданное по следам войны 1898 года, – военно-морская база США на кубинской земле – и в своих последующих версиях как лагерь для содержания гаитян в 1990-х и экстерриториальная, внесудебная тюрьма после 9/11. Лагеря не просто создавались и поддерживались как состояния исключения – чрезвычайного положения, они росли и распространялись по всему миру. Лагеря существуют в городах и пространствах от Кении до Кале, от Дакки до Турции, от Иордана до Ченнаи. Недавняя история видела превращение концентрационных лагерей времен Второй мировой войны, бывших мест массовых убийств – включая Дахау в Германии и Саймиште в Сербии, – в лагеря для беженцев. Таким образом, чрезвычайное положение достигло пространственного доминирования, когда в течение продолжительного времени, longue-duree, на значительных территориях в мире сохраняется и поддерживается положение суверенного исключения как места смерти и того, что Агамбен назвал «голой жизнью». Лагеря, разбросанные по Европе, Африке, Северной и Южной Америкам и Азии, воспроизвели чрезвычайное положение в столь значительном масштабе, что можно утверждать, что некрополитика, как ее понимает Ахилл Мбембе (2003), на самом деле восторжествовала над биополитикой и стала господствующим механизмом производства суверенитета.

Пространство лагеря и его значение стали также местом полемики между разными версиями и смыслами: от военных и временных до мест интернирования или концентрации, от техник досуга и отдыха до практик телесной или аффективной избыточности. Таким образом, производимое лагерем чрезвычайное положение может также рассматриваться как место возможности, где лагерь и практики лагерной жизни будут приниматься как критика, сопротивление, как оппозиция, как политика и архив. Ханна Арендт в своем тексте «Мы беженцы» называет беженца агентом новой политической позиции и утверждает, что «беженцы, кочующие из страны в страну, представляют авангард своих народов – если сохраняют свою идентичность» (Arendt, 1943: 119). Аргумент Арендт в последней части предложения, «если сохраняют свою идентичность», был призывом заявить о своем статусе беженца; статусе, как она пишет в этом эссе выше, «так называемого schnorrer», или попрошайки, призывом к солидарности и новому пониманию принадлежности, вместо того чтобы сражаться «как сумасшедшие за отдельное существование и индивидуальные судьбы» (Ibid., 114).

В настоящий момент для нас необычайно важно заявить права на лагерь – и на трудовой, и на лагерь беженцев, на цыганский табор, на трущобы и на кварталы многоэтажек. Такое требование может лечь в основание новой политики, которая серьезно относится к связям и близким отношениям, объединяющим человека и не-человека; отношениям человека с животным, с материальными предметами и производственными практиками, с правом на общее и вообще с миром. Предъявление прав на лагерь означает принятие политической экономии, не основанной на локковском доверительном управлении, праве владения и огороживании. Скорее, мы можем заняться новыми вопросами темпоральности и временности, пользы и практики, общего пространства и общих мест, формирования сообществ и серьезной вовлеченности в (гендерное, расовое, классовое, сексуальное, телесное) различие.

Заявление прав на лагерь для меня, цыганки, означает, с одной стороны, привлечение внимания к геноциду против цыган рома и синти, заявление о нашем существовании в трудовых лагерях, лагерях смерти, основанных нацистами и их союзниками с целью уничтожения нашего народа и нашей истории. Оно означает признание этой истории, признание тех, кто был убит, и тех, кто выжил, и поколений, которые пришли позднее, все еще отмеченные потерями нашего народа, нашей истории, нашего места в мире. С