class="p1">Пограничные зоны вроде той, что окружает Лампедузу, создают условия для деятельности различных игроков, которым это объявление пересечения границ незаконным предоставляет возможность заняться бизнесом. Зачастую ответственность за бесчеловечное обращение с мигрантами и беженцами, а также за их смерть возлагают на «торговцев людьми» и «контрабандистов». По отношению к их действиям употребляются термины «работорговля» и «кабальный договор». Однако обычно не упоминается, что условия, в которых эти игроки действуют, созданы не ими, но политическими решениями и действием особых режимов пересечения границы и миграции. И, что не менее важно, сравнение с перевозкой невольников стирает принципиальную разницу – а именно то, что мигранты и беженцы в большинстве случаев сами, без принуждения, хотят пересечь границу. В то время как действительно существует непрекращающаяся «вынужденная миграция», которая заслуживает критического расследования, люди, пересекавшие, например, Средиземное море во время «миграционного кризиса» лета 2015 г., поступали так из собственных побуждений.

Помимо того что пограничные зоны – это зоны контроля и отбора, насилия, смерти и унижения, они также являются местом сопротивления, где элементарная попытка обрести свободу наталкивается на машину надзора, базирующуюся на императивах безопасности, экономической оценки и гуманитарного управления мобильностью. География пограничного контроля часто подвергается испытаниям мощью и динамикой массовой миграции. Во время европейского «кризиса» летом 2015 г. важное место Лампедузы в этой географии само по себе было поставлено под вопрос и вытеснено открытием новых миграционных путей (в основном через греческие острова и Западные Балканы). Мы столкнулись с многократным увеличением мест, быстро ставших символами конфликтов и напряженности, связанных с миграцией, – от греческого острова Кос до Венгрии, чье правительство выстроило стену на границе с Сербией, – и это всего лишь два подобных примера.

Уже после массового наплыва тысяч тунисцев вследствие свержения режима Бен Али в 2011 г. их дальнейшее движение через Европу было связано с чем-то вроде «путешествия» имени Лампедузы в самый центр Европы. «Землячество тунисцев с Лампедузы в Париже» незаконно заняло пустующий дом, а «Лампедуза в Гамбурге» и «Лампедуза в Берлине» стали названиями важных кампаний и борьбы мигрантов в Германии. Все это предвосхитило события лета 2015 г., когда напряженность и конфликты, которые пограничный режим (и его «спектакль») должен был предположительно сдерживать и координировать на периферии Европы, проникли в самый ее центр благодаря упорству мигрантов, неустанной деятельности поддерживающих их активистов и сильному движению солидарности в «общественном мнении» ряда европейских стран.

«Оставьте эту Европу, в которой постоянно твердят о Человеке, но убивают людей повсюду, где могут их найти». Эти знаменитые слова с последних страниц книги Франца Фанона «Весь мир голодных и рабов» (Fanon, 2001: 251) читаются на фоне этих событий с неприятным, жутковатым ощущением. Мы сталкиваемся с массами людей, лишившихся имущества, глубоко разнородных по своему составу, направляющихся в Европу и в то же время требующих от нее ответа за ее колониальное прошлое, участие в войнах на ее границах и массовое уничтожение человека, структурно связанное с повседневным функционированием ее границы и миграционного режима. Движения миграционных потоков, борьба, которую они ведут, и трудности, с которыми они сталкиваются, имеют глубоко политическую природу. Ведь они бросают вызов внутренним пределам, границам и иерархиям, с помощью которых выстроена структура европейского пространства, и в то же самое время они указывают на необходимость реорганизации отношений Европы с ее многочисленными «внешними частями». Существует девиз, в прошедшие годы часто звучавший на Лампедузе, а потом, летом 2015 г., и по всей Европе: «Все мы люди». Этот лозунг имеет долгую историю в антиколониальной и антирасистской борьбе; например, он использовался в движениях за права афроамериканцев в США. Если мы противопоставим его тому, что мы вслед за Фаноном называем массовым уничтожением человека пограничными и миграционными режимами, мы начнем понимать, сколь высоки и радикальны ставки, связывающие напряженность вокруг мобильности в нашем глобальном настоящем с мутациями человеческого.

Эти конфликты и мутации, безусловно, не имеют простых решений. Они подчинены радикальным сдвигам времени и пространства, а также переменчивым связям геологического с политическим. То, что притязание быть человеком звучит как призыв среди самых уязвимых из перемещенных, кое-что говорит нам о критических идиомах, ставящих под вопрос различие между человеческим и нечеловеческим. Что бы эти идиомы ни превозносили – высокотехнологичное протезирование, исследование последствий идеи человеческой исключительности для окружающей среды или утверждения о независимости объектов от человеческой мысли и восприятия, – они должны по крайней мере признать горький привкус этой слишком человеческой политики. Нам срочно необходимо пересмотреть наше представление о границах, как с эпистемологической, так и с географической точек зрения, а также о той роли, которую они играют в жестоких и дискриминационных высылках и практиках дифференцированной инклюзии. Лампедуза – символ этой ответственности.

См. также: Лагерь; Анонимность; Изгнания; Вне-человеческое.

Сандро Меццадра и Бретт Нилсон

(Перевод Веры Федорук)

Леса

Леса играют особую роль в истории западной мысли, выступая как территория – материальная и воображаемая; конкретная, символическая и метафизическая – она лежит за границами общественного договора, гражданского пространства и царства разума. Леса маркируют порог – как экологический, так и политико-юридический, равно как эпистемологический и онтологический, – определяющий границы цивилизации; леса одновременно понимаются как ее изначальное условие, но также как ее антитезис и отрицание. В западном воображении пространство, социальное по определению – включающее культуру, политику, право и историю, – это город, а город находится по отношению к лесу в фундаментальной оппозиции[69].

Миф об основании Рима гласит, что город был возведен на участке, расчищенном посреди густого леса. Выжигание и вырубка деревьев – вот первые и решающие записи в истории ландшафта, инаугурационный акт постройки человеческих институций. На окраинах города и его сельских владений неприрученный лес означал границы res publica, устанавливающие пределы римской юрисдикции, за которыми лежала res nullius, или terra nullius, «ничейная земля», «никому не принадлежащая». На границах империи, там, где леса уходили за горизонт, находились безгосударственные, беззаконные, неуправляемые территории варварских племен.

Антропогенные, сформированные ландшафты поднятых полей пунктиром покрывают заливную тропическую саванну северной части бассейна Амазонки. Почти невидимые с земли, эти крупные кластеры культивированных участков (ок. 1000 лет до н. э.) были обнаружены с помощью инфракрасной съемки – «фотоархеологии», выполненной в 1980-х годах археологом Стивеном Ростейном

В рамках социального и пространственного порядка средневекового феодализма и христианства в Европе, в рамках сети рассеянных, огражденных стенами городов-анклавов леса воспринимались как нечто «внешнее». Лесные массивы составляли темную, дикую зону за городскими стенами, заселенную разнообразными изгоями и людьми вне закона: беглецами и преследуемыми, сумасшедшими и прокаженными, падшими и зверями. С богословской точки зрения леса представляли собой царство