30 июня, по приказу из Москвы, политических заключенных должны были отделить от уголовников. Меня перевели в камеру № 23, в самом дальнем конце коридора. Я осталась одна.

3 июля ко мне подселили двух новых сокамерниц. Первой была Лариса Эрвинг, женщина лет тридцати, с прекрасными светлыми волосами, заплетенными в косу. Уроженка Архангельска, она вышла замуж в 1946 году за англичанина Эрнста Эрвинга из британской военной миссии. Женившись на ней, Эрвинг добился у самого Сталина гарантий того, что, когда англичане будут покидать Архангельск, он сможет взять с собой свою молодую жену, принявшую британское гражданство. Но в тот момент, когда судно было готово к отплытию, Ларису отказались выпустить из страны под предлогом того, что ее документы были не в порядке. Прибыв в Лондон, Эрнест Эрвинг стал делать все возможное, чтобы вызволить свою жену, которая к этому времени была беременной. С момента отъезда своего мужа Лариса получала деньги из английского посольства, поскольку советские власти, вынуждая ее развестись, отказывали ей в праве на работу. Подвергаясь постоянным угрозам и преследованиям, опасаясь за жизнь своего недавно родившегося ребенка, Лариса в 1950 году вынуждена была уступить давлению властей и подала на развод. Ей дали его немедленно. Сразу же после получения развода молодую женщину арестовали по обвинению в измене родине.

Вторую женщину звали Екатерина Павловна Струнина, это была высокая седовласая женщина лет пятидесяти, с открытым лицом, замужняя, мать двоих детей. Она родилась в Архангельске, и после смерти родителей ей в наследство досталась семейная изба из пяти маленьких комнат, переделанных из двух больших. Следуя советам, вычитанным в газетах, Екатерина принимала на постой иностранных солдат, а когда настал момент их возвращения на родину, они завалили ее подарками. Солдаты уехали, и жизнь Екатерины вошла в повседневную колею. Ее сыновья служили офицерами в Красной армии под Ленинградом, а дочь, окончив медицинское училище, уехала на три года в Сибирь.

7 ноября 1950 года вся ее семья собралась, чтобы отметить тридцать третью годовщину революции. В это время шел дождь, и, чтобы пол не испачкался, Екатерина расстелила на нем газеты. Ее дочь заметила, что тогда они будут ходить по портретам Сталина. Не говоря ни слова, Екатерина быстро собрала газеты и бросила их в печку. Тогда по радио по нескольку раз в день сообщали о количестве безработных в западных странах. Этот день не отличался от остальных, и племянник Екатерины, пришедший на этот маленький семейный праздник, заметил, что цифры о количестве безработных постоянно увеличиваются. Убирая со стола, Екатерина буркнула:

– Вместо того чтобы заниматься делами других, лучше бы навели порядок у нас!

Спустя несколько дней Екатерину арестовало МГБ, и каково же было ее изумление, когда в кабинете, куда ее привели, она увидела своего племянника. Сирота, которого она воспитала как собственного ребенка, теперь служил в МГБ и обвинял ее в антисоветской агитации. Екатерина получила десять лет тюрьмы.

1 августа днем, во время раздачи баланды, меня вызвал надзиратель и отвел в приемное отделение. Там какой-то человек в штатском зачитал мне приговор, не позволив даже прикоснуться к бумаге, которую он мне показал. 5 мая по решению Москвы меня приговорили по статье 58–10 к десяти годам исправительных работ. Статья 7–35 в приговоре не фигурировала[144].

В тот же день я покинула архангельскую тюрьму.

Сначала меня привели в примыкавший к тюрьме деревянный барак, где собралось уже немало людей, с которыми мне предстояло ехать в одном этапе. По их манере выражаться я поняла, что бóльшая часть этих зэков – уголовники. Наученная терпению, я присела в уголке и, заставив себя ни о чем не думать, стала ждать своего часа.

Из дремы меня вывела молодая женщина лет тридцати – тридцати пяти, очень вежливо попросившая разрешения сесть рядом со мной. Как обычно принято у заключенных, она поинтересовалось, откуда я и куда меня этапируют. Я ответила, что меня приговорили к десяти годам каторжных работ и отправляют туда, куда решило МГБ, впрочем, мне это безразлично. Моя новая знакомая изумленно заметила:

– Вам повезло!

Я не поняла, в каком из этапов моей голгофы, которой меня в течение четырнадцати лет подвергало МГБ, она увидела вмешательство провидения. Она объяснила, что сейчас большинство заключенных, отсидевших свой срок, вновь арестовывают под предлогом пересмотра их уголовных дел, и это, как правило, означает дополнительные пятнадцать лет заключения[145]. Многие мужчины-арестанты наносили себе увечья на работе. Многие из них погибли от этих ранений.

Моя собеседница направлялась в бессрочную ссылку в Пинегу, в ста тридцати километрах к востоку от Архангельска. Бывший член партии, она в 1948 году работала секретарем Ленинградского исполкома. Ее брат, комсомолец, был арестован, а мать отправлена в ссылку на пять лет в Холмогоры, к юго-востоку от Архангельска. Спустя некоторое время пришла очередь и моей новой знакомой отправляться в ссылку. Узнав, что ее мать серьезно больна, она отправилась к умирающей, не спросив разрешения выехать из поселения, где ей было предписано находиться. Ее арестовали и приговорили к трем годам лагерей за несанкционированный отъезд. Она только что вышла из заключения и возвращалась в Пинегу, но ее мать за это время уже умерла.

2 августа, в два часа дня, колонной из тридцати заключенных, выстроенных попарно, нас повели на Вологодский вокзал. Вооруженные конвоиры с собаками втискивали нас в закрытые вагоны с узкими окошками, находящимися слишком высоко, чтобы мы могли через них что-то видеть, но я уже давно утратила какое бы то ни было любопытство.

Двери вагонов открылись, и мы оказались в просторном дворе. Нас повели по длинному коридору внутрь знаменитой тюремной крепости, построенной еще при Екатерине II. За ограждением в ожидании нашего этапа сидел начальник тюрьмы, ему передали наши дела, запечатанные в большие белые конверты. Но он не имел права их открывать – ознакомиться с ними мог только опер после нашего окончательного прибытия в лагерь, куда нас этапировали. На каждом конверте была обозначена статья Уголовного кодекса, по которой нас осудили, и конечный пункт назначения. В Вологде же находился пересыльный лагерь. Прочитав то, что было написано на моем конверте, начальник распорядился отделить меня от остальных, и меня заперли одну в громадном помещении с земляным полом, покрытым какой-то жижей и экскрементами. В восемь часов вечера перед толпой одетых в лохмотья людей открылась дверь, и на надзирателей обрушились такие грязные ругательства, что я даже заткнула уши. После того как в этой клоаке раздали баланду, за мной пришел эмгэбэшник. Я пошла вслед за ним; мы поднялись по лестнице и прошли через высокий зал с окнами, похожими на церковные проемы (я думаю, это была бывшая крепостная часовня); по стене шел ряд маленьких железных дверей, на которых висели огромные замки. Конвоир открыл передо мной одну из дверей и впустил внутрь. Я замешкалась на пороге, так как никогда не видела ничего подобного. Прямо на полу лежала, наверное, дюжина женщин. В помещении не было окон, на потолке слепяще ярко горела электрическая лампочка. Но я не собиралась поддаваться унынию. Когда дверь закрылась, я поздоровалась по-русски, но никто мне не ответил. Меня это удивило. Тогда наугад я спросила, говорит ли кто-нибудь по-французски? Одна пожилая дама обратилась ко мне на таком безупречном французском, что я сначала приняла ее за соотечественницу. Но она была русской из Ленинграда. В 1946 году за намерение уехать за границу она получила десять лет. Сейчас она ждала этапа в Ленинград, куда ее вызвали для дачи дополнительных показаний.