Я тут же прониклась симпатией к четверым из своих подруг по несчастью. Я рассказала им мою историю, а они поделились своими. В неволе дружеские отношения можно установить только через истории о перенесенных страданиях.

Зося Сликовская, восемнадцатилетняя эстонка, была приговорена как враг народа к пяти годам лагерей за то, что ее отец, бывший фермер, жил вместе с партизанами. Ее мать застали врасплох и убили советские патрули, когда она выходила из леса с пустым солдатским котелком. Она отказалась отвечать на вопрос, откуда идет, и тогда солдаты забили ее прикладами.

Вера Наумовна, уроженка Ленинграда, до шестнадцати лет жила с теткой – ее мать умерла при родах. Эта привлекательная девушка была классической русской красавицей. В 1942 году она была угнана в Германию, и немцы отправили ее в модельную студию, где решили сделать из нее настоящую немку, обучив немецкому языку и местным обычаям. В 1945 году Вера вернулась в СССР к своей тетке и дяде, работавшим в Ленинградском исполкоме. В феврале 1952 года Вера вышла замуж. В октябре ее в первый раз вызвали на допрос в МГБ и спрашивали, чем она занималась с 1942 по 1945 год. Она сказала правду, не думая ничего скрывать. В декабре 1952 года она родила девочку, а в феврале 1953-го вернулась к работе стенографисткой в Доме Советов. Свекровь привозила ей ребенка на три часа для кормления грудью. 25 февраля днем ее вызвали по телефону в кабинет партийного секретаря, где Вера увидела двух людей в штатском, они попросили ее проехать с ней по важному и срочному делу. В этот момент ребенок, которого Вера держала на руках, начал плакать, и молодая женщина попросила разрешения покормить его перед выходом. Ей отказали, заверив, что она вернется минут через пятнадцать. Она так и не вернулась и больше не увидела ни свою дочку, ни родителей. Ее обвинили в том, что она враг народа и приговорили к пяти годам лагерей.

Валентине Карповой было около пятидесяти лет. Она тоже была из Ленинграда, где до ареста работала начальником отдела администрации городского порта. Хотя ее мужа арестовали в 1937 году, Валентину не трогали, и она продолжала растить дочку. Она догадывалась, что этой счастливой случайности обязана неосведомленности МГБ о ее родстве с человеком, арестованным в 1937 году. Карпова понимала, что, когда органам станет об этом известно, она дорого заплатит за свое молчание. Жизнь шла без происшествий, пока в 1950 году она не получила распоряжение проверить личные дела сотрудников начиная с 1937 года и составить списки уволенных с указанием причин увольнения. Валентина поняла, что это конец. 10 января 1951 года ее арестовали и приговорили к пяти годам лишения свободы за то, что она скрыла от МГБ арест своего мужа.

Нина Следзинская, восемнадцатилетняя девушка, родилась в польском городе Гродно, где училась в институте иностранных языков. Ее родители владели чайной-кондитерской, которую советские власти национализировали, оккупировав город в 1939 году. Однажды Нина взяла в гродненской библиотеке книгу на польском языке и дала ее почитать другу. Тот, возвращая книгу, заметил, что предыдущий читатель вписал в нее антисоветские стихи. Не обратив на это внимания, Нина вернула книгу на полку. Друг тут же побежал в органы и донес на нее. Нина собиралась выйти замуж. 5 декабря 1950 года, за восемь дней до свадьбы, ее арестовали и приговорили к десяти годам тюрьмы.

6 сентября начальник 17-го ОЛПа вызвал меня в свой кабинет, где я увидела доктора Сантаряна, сообщившего, что он только что говорил по телефону с доктором Самбавидзе, главным врачом центрального лазарета 4-го лагпункта, и попросил его назначить меня на работу в качестве медсестры. Но 7 сентября надзиратель велел мне собрать вещи и следовать за ним. Меня посадили в железнодорожный состав, где я оказалась в компании двухсот пятидесяти заключенных.

26-й лагпункт располагался посреди леса, в тридцати километрах от границы с Коми АССР. Полторы тысячи женщин, политических и уголовниц, работали на строительстве железнодорожной ветки Фосфоритная – Коми. Мы жили в сырых землянках и палатках. Каждый день мы должны были рыть ямы два на два метра шириной и метр восемьдесят глубиной. Работали в паре: одна рыла песок, другая отвозила его на тачке. Мужчины из 30-го, 31-го и 32-го ОЛПов носили и укладывали рельсы. На стройке политические были отделены от уголовников.

Заключенных Вятлага, за исключением тех, кто находился в лагерях особого режима, охраняли заключенные из уголовников, признанные добропорядочными советскими гражданами и превращенные в надзирателей. Их обмундирование отличалось от обмундирования служащих МГБ тем, что они не имели права носить голубые фуражки. Они жили в казармах вместе с солдатами.

Здесь, в 26-м ОЛПе, я столкнулась с человеческими отбросами. Некоторые женщины жили как мужчины: они коротко стриглись и носили штаны, выбирали себе партнерш из новеньких, и эти парочки занимали лучшие места в бараках. С подобным я никогда не сталкивалась за восемь лет своего пребывания в лагерях с 1937 по 1945 год. И эти лагеря еще называют лагерями перевоспитания! Медицинские комиссии сигнализировали в Москву о стремительном распространении этих аномальных нравов. Власти тщетно пытались отделить «мужей» от «жен», но те тут же находили возможность воссоединиться.

Чем дальше от лагеря, тем тяжелее и мучительнее была работа. Каждый день мы проделывали путь в двадцать километров пешком от зоны и обратно. Я уже еле передвигала ногами, моя напарница Валентина Карпова шла не быстрее. На стройке нас беспрестанно изводили эмгэбэшники и пропагандисты. Строительство ветки надо было закончить до наступления октябрьских морозов и снежных бурь. Нам прислали подкрепление из двухсот женщин. Мы спали по трое на нарах, моими соседками были Валентина и Нина. По утрам я чувствовала себя такой же уставшей, как и перед сном. Из-за недостатка воздуха и сырости мое лицо опухло. 20 сентября я решила записаться на прием в медсанчасть, надеясь получить день-два отдыха. Когда я дошла туда, оказалась семьдесят пятой в очереди, приема я дождалась только в десять часов вечера. Доктор Федорова, увидев мое лицо, тут же отправила меня спать и велела показаться завтра в одиннадцать утра.

Хирург Наталья Федорова была высокой блондинкой пятидесяти лет. Уроженка Ленинграда, она стала жертвой кампании 1948 года[146] и была приговорена к десяти годам тюремного заключения. Наталья великолепно говорила по-французски, и, когда я рассказала ей свою историю, она расплакалась. На прощанье она пообещала вытащить меня из 26-го лагпункта.

25 сентября, когда я возвращалась с работы, меня срочно вызвали в медсанчасть. Там я увидела Наталью Федорову и какую-то блондинку, которая задала мне несколько элементарных вопросов по сестринской профессии, после чего спросила, не хочу ли я пойти работать в туберкулезное отделение 16-го лагпункта. Я чуть не упала от радости. Эту молодую женщину звали Нина Годырева, она возглавляла венерическое и туберкулезное отделение. Нина была родом из Коми, у нее были восхитительные чуть раскосые глаза.

28 сентября, в девять часов вечера, я выехала в 16-й лагпункт. Перед отъездом я хотела поблагодарить Наталью Федорову, но, по досадному стечению обстоятельств, она только что получила «литровку» – транспортный документ на проезд в неизвестном направлении, так же называли судебную повестку. Мы ехали вместе, и, выходя из поезда, остановившегося перед 16-м лагпунктом, я от всего сердца пожелала Наталье счастья – вне всякого сомнения, она спасла меня от голодной смерти.