Среди других узниц я заметила хорошенькую брюнетку в штанах. От нее я узнала, что она итальянка и что ее похитили советские агенты несколько недель тому назад. Рядом с ней сидела красивая блондинка с двадцатипятилетним сроком, она была руководителем антисоветской организации в Восточном Берлине. Еще одна, молоденькая немка, которой было не больше семнадцати лет, работала в советской администрации в Восточной Германии. Она собиралась выйти замуж за офицера русских оккупационных войск. Ей тоже дали двадцать пять лет за шпионаж. Всех этих женщин похитили, их семьи ничего не знали об их судьбе. Таков был советский режим. Ночью у итальянки начались приступы рвоты. Прибежали надзиратели и отвели ее в медсанчасть. Больше я ее не видела.

Годы, проведенные в тюрьме, лишили меня чувства стыда, однако должна признаться, что отхожие места вологодской тюрьмы дали мне понять, что я еще недостаточно хорошо изучила режим освободителей народа. Представьте себе громадных размеров яму, вокруг которой мы должны были сидеть на корточках. Полагаю, именно там я увидела, до каких пределов в грандиозном деле по уничтожению человеческой личности могут дойти так называемые исправительно-трудовые лагеря, управляемые МГБ.

6 августа, в одиннадцать часов утра, я прибыла на кировский вокзал. Нас было человек пятьдесят в вагоне. Мы направлялись во временный лагерь в десяти километрах от города. Заключенных привозили и увозили – Киров был сборным пунктом, находившимся на северном направлении.

Днем и ночью приходил и уходил железнодорожный транспорт с заключенными, среди которых было много восточных немцев. Из них мне запомнилась одна молодая женщина, Генриетта. Она была замужем за русским офицером по имени Николай, служившим в советских оккупационных войсках в Германии. Когда пара собиралась поехать в отпуск в СССР, друг предупредил их, что МГБ арестовывает почти всех русских, женатых на иностранках; в результате офицер вместе с оружием и вещами перешел в американскую зону. Однажды Генриетта получила телеграмму от своего отца, проживавшего в советской зоне, в которой говорилось, что он серьезно болен. Молодая женщина немедленно достала пропуск и приехала в Восточный Берлин. Ее тут же арестовали и заставили написать мужу письмо с просьбой привезти ей сменную одежду. Но Николай что-то заподозрил и, наставив револьвер на курьера, заставил его сказать правду. Генриетту осудили за побег и вредительство к пяти годам лагерей, и теперь вместе со своими соотечественницами она направлялась в Норильск, в северную часть Центральной Сибири.

Из секретных тюрем МГБ Красноярской области (также называемых закрытыми) стали прибывать молодые женщины, арестованные в 1946 году за интимные отношения с военнослужащими союзных войск. По их словам, редко кто из них мог выдержать сибирский климат. Большинство были больны цингой, лишались зубов, волос, а порой и слепли. На этих объектах, охраняемых монголами, работали преимущественно ночью. Из обледеневшей земли деревья можно было выкорчевывать только с помощью динамита, а так как несчастные женщины не знали свойств взрывчатки, то большинство из них почти полностью теряли зрение и отправлялись в инвалидные дома. Они рассказывали, что в этих закрытых тюрьмах разговаривать было запрещено, а к заключенным обращались только по номерам, нашитым на груди и на спине. Разумеется, с родными не было никакой переписки, заключенным разрешалось только одно письмо в год, да и то подвергалось цензуре. И тем не менее даже несмотря на такой строгий режим, однажды разразился большой скандал: одна из заключенных забеременела. Была создана специальная комиссия для расследования причин происшествия. Девушку несколько раз допрашивал опер, пытаясь выяснить, был ли соучастник преступления простым солдатом или офицером. Однако узнать так ничего и не удалось.

В душной камере, где содержалось более двухсот человек, я заняла привилегированное место на верхних нарах, освободившееся благодаря постоянной смене заключенных. Как-то, разглядывая несчастных сокамерниц со своей верхотуры, я обратила внимание на женщину с искаженным гримасой боли лицом, сидевшую на мешке, с вытянутой правой ногой; рядом лежала палка-костыль. Спустившись со своего возвышения, я предложила ей свое место. Она поблагодарила меня со слезами на глазах, но призналась, что не может двигаться, так как ее нога поражена цингой. Этой несчастной, которую я приняла за старуху, еще не было и сорока. Звали ее Анна Кравченко. Уроженка Полтавы, она была арестована, как и большинство из нас, в 1937 году как член семьи изменника родины. Ее приговорили к восьми годам лагерей, которые она отбывала на воркутинских шахтах. Выйдя из заключения в 1945 году, она вновь попала в лагерь на пять лет. Ее срок заканчивался, и ей предстояло ехать в Красноярск, где она была обречена жить до самой смерти. Лагерь сделал ее инвалидом, и она не знала, чем будет пробавляться, чтобы не умереть с голоду. Советское правосудие…

Со следующим этапом к нам прибыло пятьсот человек из Прибалтики. В нашей камере была такая теснота, что невозможно было двинуться, не задев кого-нибудь. Почти все женщины были религиозными активистками или родственниками партизан.

Моя соседка слева, женщина лет семидесяти, ни с кем не разговаривала и все время молилась. Ей дали десять лет, свой срок она отбывала в тюрьме на окраине Кирова, где содержались заключенные, осужденные за религиозную пропаганду.

К сожалению, я не обладаю достаточным талантом, чтобы описать все, что я видела за три недели, проведенные в кировской тюрьме.

2 сентября, в два часа дня, я вместе с пятьюстами другими арестантками покинула временную кировскую тюрьму, и в пять вечера села в поезд, набитый заключенными всех сортов. Женщины ругались с надзирателями, не пускавшими их в туалет, обрушивая на них самые страшные проклятия, что охранников, похоже, нисколько не волновало.

Две женщины знаком пригласили меня сесть рядом. Я спросила, знают ли они, куда мы едем. Одна считала, что в Котлас, другая предположила, что в Вятлаг; но на самом деле никто ничего не знал. Один из близких друзей этой сорокалетней и полной женщины был арестован в 1948 году. Вопреки ожиданиям, ее не вызывали на допросы. Но дело ее друга недавно пересмотрели, и ее приговорили к бессрочной ссылке в Республику Коми. Ее более пожилая соседка была еврейкой, высланной из Ленинграда за то, что ее брату удалось уехать в Палестину.

4 сентября, в семь часов утра, я и пять других политических, с которыми я выехала из Кирова, вышли на станции Фосфоритная. Фосфоритная является железнодорожным узлом, соединяющим все лагпункты Вятлага до границы Коми АССР. Там же и вход в лагерь, где безраздельно правит МГБ. В девять часов мы были в 5-м ОЛПе – административном центре Вятлага – Волоснице. Только к шести вечера мы добрались до 17-го ОЛПа – временного лагеря, где нам предстоял медосмотр, по окончании которого нас распределили по разным рабочим категориям. Осмотр проводил доктор Сантарян, политический заключенный с двадцатипятилетним сроком. Ему ассистировал медбрат Попов. Из всей группы мне единственной присвоили категорию 11–13, означавшую, что у меня было кардиологическое заболевание.

Через 17-й ОЛП проходили десятки тысяч заключенных. Их труд на огромных лесных пространствах, эксплуатируемых Вятским концлагерем, обеспечивал благосостояние СССР.