Я не могла отказать себе в удовольствии высказать Зубову, что я об этом думаю, и c издевкой заметила:

– Вероятно, после моего приговора вы получите еще одну звездочку на погоны?

Нисколько не смутившись, он с улыбкой ответил:

– На моих погонах места не хватит, чтобы получать звездочку всякий раз, когда я кого-нибудь приговариваю…

Когда я вышла из кабинета Зубова, у меня впервые возникло ощущение, что я уже больше никогда не увижу своей родины. Я была подавлена и ни на что не реагировала. Похоже, в первый раз я смирилась с неизбежностью своего поражения.

Обложка следственного дела Андре Сенторенс. 1951. Архив УФСБ по Архангельской обл.

Выписка из протокола ОСО с приговором Андре Сенторенс. Из следственного дела Андре Сенторенс. 1951. Архив УФСБ по Архангельской обл.

16 апреля, в десять часов утра, когда я вернулась из душевой, меня отвели в кабинет Зубова, где я увидела Шершенко. Она спросила меня:

– Андре, вы ознакомились со своим делом? Вы согласны с его материалами?

– Нет, и я буду защищаться, когда меня будут судить!

Я только потом вспомнила выражения ее лица, когда она ждала ответа.

– Андре, так вы согласны поставить свою подпись?

– Нет. Гражданка Шершенко, вероятно, мы с вами больше никогда не увидимся, и я хочу вам прямо заявить: я благодарна советским следователям за то, что они понаписали в моем деле.

В тот же день, в час пополудни, надзиратель велел мне навести порядок в камере, собрать вещи и следовать за ним. Я оказалась в кабинете начальника тюрьмы, он велел мне забрать все вещи, которые отобрали у меня при поступлении в тюрьму, после чего меня посадили в воронок. Я оказалась запертой в нише сорок сантиметров шириной. В сидячем положении и взаперти невозможно было даже пошевельнуться. Через несколько секунд я стала задыхаться и вынуждена была прижаться подбородком к замочной скважине. Когда мы приехали в тюрьму для уголовников, я была на грани обморока. Я выходила из воронка, и мои ноги тряслись так, что я едва держалась, чтобы не упасть. Мы перешли через широкий двор, и меня ввели в привычное уже приемное отделение. Услышав мою фамилию, работник тюрьмы сообщил, что мое дело переправлено в МГБ в Москву. Приговоры «политическим» тайно и заочно выносили особые комиссии – «тройки»[143], которые и определяли меру наказания. Таким образом, меня, как и в 1937 году, во второй раз судили без возможности защищаться, и я поняла выражение лица Шершенко, когда высказала свое намерение сражаться с судьями.

Страница рукописи книги А. Сенторенс, глава 16

После того как мне сообщили эту дурную новость, я прошла через двор между громадными зданиями из красного кирпича с зарешеченными окошками в крыше двадцать на двадцать сантиметров. У сопровождавшего меня конвоира я узнала, что в этих камерах содержатся уголовники-рецидивисты с десятилетними, пятнадцатилетними и двадцатилетними сроками. Наконец мы пришли в помещение, которому предстояло быть моей новой обителью, по крайней мере какое-то время. Там меня встретила надзирательница в голубом берете и в платье цвета хаки с большой красной звездой. Она поздоровалась со мной кивком, прежде чем подвергнуть тщательному обыску, в ходе которого вытащила из моих волос шпильки и выбросила их в корзину. После этого она отвела меня в камеру № 12, где сидели еще три молодые женщины. Они еще в отделении милиции, в Молотовске, поделились со мной хлебом. Все трое были арестованы за кражу. Мы находились в просторном помещении (что редкость) с одним столом и нарами, которые служили нам одновременно и стульями, и кроватями. Один общий матрас – ни простыней, ни одеял. Каждый день мы имели право на пятнадцатиминутную прогулку в тюремном дворе, разговаривать было запрещено. Но тюремный режим, в котором я сейчас оказалась, был куда более комфортным, чем у политических. Так, я могла спать три дня и три ночи, никто не беспокоил меня и не приказывал встать. Поскольку я была политической заключенной, то не имела права, как другие заключенные, выходить на работу на несколько часов и заниматься ручным трудом.

Вечером 1 мая, когда мы ужинали (нам выдали кусок вареного мяса по случаю национального праздника) и слушали отголоски радостных криков толпы, к нам в камеру ввели новенькую. Состояние ее было ужасно. Эта мертвенно бледная, одетая в какие-то лохмотья женщина лет сорока дрожала всем телом. Чтобы немного ее согреть, мы попытались напоить ее подслащенной водой из кружки, которую крепко держали в руках, но прежде всего ей хотелось курить. С помощью кусочка шерсти из матраса, известковой стены и целлулоидной расчески нам удалось зажечь папиросы. Эта женщина, как мы поняли позднее, была очень больна, она почти ничего не ела и беспрерывно курила. Пока наши сокамерницы мылись в душевой, она рассказала мне свою историю.

Она была украинкой, сосланной советскими властями в 1949 году на поселение в Каргополь, где работала стоматологом в системе МГБ. В 1950 году ее арестовали и отправили в лагеря. Там ее заставляли втираться в доверие к заключенным и узнавать об их связях с украинскими партизанами. Естественно, она не склонила никого к откровенности, и МГБ подвергло ее таким пыткам, что на седьмом месяце беременности ей должны были делать кесарево сечение: она едва не умерла от родильной горячки. Не обращая внимания на ее состояние, мучители подвергали ее пыткой водой и едва не довели до безумия, запирая в камерах, кишащих мышами и змеями. Она только об этом и говорила, и, видя, как пот стекает по ее лицу, я боялась, что с ней случится нервный приступ. Эта несчастная оставалась с нами до 25 мая. Перед тем как уйти, она сказала, что если я о ней не услышу через два-три дня, то это значит, что она предстанет перед военным трибуналом и для нее все будет кончено. Все эти три дня я не могла усидеть на месте. Увы! Три дня прошли, а мы так ничего больше и не услышали об этой несчастной женщине.

Так тянулось время в 12-й камере, и я теперь с трудом вспоминаю лица всех своих подруг по несчастью. Однако мне особенно запомнилась одна молодая немка, приговоренная к двадцати пяти годам тюрьмы. Это была женщина из немцев Поволжья, вышедшая замуж в Москве за следователя МГБ. С 1929 года она состояла в религиозной организации под названием «Евангелисты». В свободное время она читала и толковала Библию людям, жившим рядом с ними. Этого было достаточно, чтобы объявить эту немку «врагом народа». Ее муж также получил двадцать пять лет за то, что не сообщил властям, что его жена была евангелисткой. Узнав о приговоре, молодая немка возблагодарила Господа за то, что он выбрал ее искупительной жертвой. 25 июня ее отправили в Вятский лагерь в Кировской области.