финансовая поддержка, дабы обернуть холстиной огромные статуи львов на Трафальгарской площади. Ринго обалдел и рассказал о встрече Питеру Брауну, ассистенту Эпстайна, добавив, что она могла бы и по-японски говорить, — он все равно ни черта не понял.

Йоко это не остановило. Она отправила Джону экземпляр своей книги стихов-инструкций, которую сама опубликовала в Токио. Книга была на японском языке с параллельным переводом на английский и называлась «Грейпфрут». Йоко заказала в Америке ящик грейпфрутов и рассылала их как своего рода визитную карточку. Все, кого она считала полезным, получили экземпляр книги и грейпфрут с автографом. С самого начала своей карьеры она понимала силу связей и саморекламы. Особенно саморекламы.

Синтия позже вспоминала, что как-то вечером Джон читал «Грейпфрут» в постели. Она спросила, что это, а он отмахнулся: да так, «от той странной художницы». Но в то же время былой создатель «Хохмы дня» не мог не улыбнуться некоторым указаниям из книги. «Взбейте свой мозг с помощью пениса, пока не загустеет. Прогуляйтесь». И затем: «Курите все, что курится, в том числе лобковые волосы». Синтии подобные идеи явно не приходили в голову.

Джону всегда нравились умные и образованные женщины. Элеанор Брон, с которой он подружился на съемках фильма «Help!», была выпускницей Кембриджа. Морин Клив закончила Оксфорд. А Йоко, очевидно, была очень умной. И ему всегда нравились женщины старше. Йоко на момент их встречи было тридцать три, а ему — двадцать пять. У нее был уже второй брак. Вряд ли в тот момент он думал о романтике или о мимолетной связи. Будь это так, она бы узнала: он не стеснялся ясно выражать свои намерения. И если его тогда, в первый раз, привлек не секс, то что? Похоже, нечто гораздо менее уловимое.

Эта странная маленькая японка, одетая в черную униформу интеллектуалки, словно миниатюрная Жюльетт Греко, могла показаться безумной, но ее идеи были необычны. Рядом с ней он чувствовал, что она — звезда, а он — зритель. Он уже давно не испытывал таких чувств. Она была загадкой, и никогда прежде он не встречал никого похожего на нее.

Но в день их встречи в «Индике» он о таком даже не думал — и просто выкинул ее из головы, вернулся к Терри Дорану, вышел из галереи и продолжил жить как жил.

38. ««Strawberry Fields Forever»… Это про меня, и у меня тогда были трудные времена»

В конце ноября 1966 года, после того как окончился самый долгий перерыв в карьере Beatles, в первый день возвращения на Эбби-роуд, Джон пел «Strawberry Fields Forever» под акустическую гитару. Изначально они хотели сделать новую пластинку автобиографичной. Подобные мотивы уже проскальзывали в «In My Life». Но «Strawberry Fields» была совсем другой. Симфоническая поэма, сплетенная с потоком сознания, она родилась из эффекта галлюциногенных препаратов и туманных воспоминаний детства. В равных частях.

Но что было чем порождено? «No one I know is in my tree, I mean it must be high or low»[89], — гласили строчки. О чем это? Воспоминания о реальном дереве, как те, под которыми Джон когда-то играл в прятки с Питом Шоттоном под звучащий фоном оркестр Армии спасения? Или это просто наркоманская метафора, призванная выразить, что ты всем чужой и тебя никто не может понять?

Когда его просили истолковать его тексты, он порой растекался мыслью по древу, — я сам был тому свидетелем, когда мы говорили об этой песне. «Было одно место, куда я ходил играть… в детском приюте, там были праздники в саду», — ответил он. Но смысл? «Это про меня, и у меня тогда были трудные времена». Дальше шли истории о том, как он отличался от остальных — всегда, с самого детства. «Я был самым умным и классным. Никто таким не был. Об этом я и говорил… когда сомневался, гений я или безумец». Иногда, как объяснял он в другой раз, не стоит слишком тщательно исследовать смысл песен.

Ему было важнее ощущение сна, отрыва от реальности, что порождала песня, созданная при участии всей ливерпульской четверки и Джорджа Мартина. Продюсер добавил трубы и виолончели, Пол наиграл вступительное соло флейты на меллотроне, Ринго обернул барабаны полотенцами, чтобы заглушить звук, а Джордж применил новую гитарную технику и играл слайдом. Обычно в студии Джон спешил закончить запись, в отличие от Пола, который беспокоился о каждой, даже мизерной детали аранжировки. Но сейчас он, возможно, чувствовал, что и для него, и для Beatles настал момент перемены пути; возможно, даже эпохальный момент для рок-музыки — и ему все время казалось, что с песней что-то да не так. И когда наконец все думали, что запись закончена, он едва не разбил сердце Джорджа Мартина, когда решил, что хочет начать все заново.

Новая запись ему тоже не понравилась. Он потребовал свести обе версии вместе, хоть те и были записаны в разных тональностях и с разной скоростью. Позже Мартин говорил: то была самая сложная в его жизни задача, и он справился, замедлив одну версию и ускорив другую, пока они чудесным образом не сошлись.

Много лет спустя оба встретились в Нью-Йорке, и Джон, решив подразнить продюсера, сказал:

— Эй, Мартин, как насчет заново записать все песни Beatles?

— Даже «Strawberry Fields»? — спросил тот.

— Особенно «Strawberry Fields»! — ответил Джон.

Все студии на Эбби-роуд, как и прежде, были в полном распоряжении Beatles, и для записи «Strawberry Fields Forever» потребовалось в общей сложности 55 часов.

Следующая песня, к которой они обратились, вряд ли могла отличаться сильнее. «When I’m Sixty-Four», песня Маккартни, строилась на мелодии, которую тот играл еще в дни концертов в «Кэверн», только теперь с новыми словами к шестьдесят четвертому дню рождения отца Пола. Для поклонников битла это было бы шоком: то был пастиш на песни английских мюзик-холлов тридцатых годов, который, возможно, подошел бы Джорджу Формби. Вклад Джона был минимален — ну, может быть, он добавил пару-тройку случайных строк.

У Пола были работы, которые Джон порой мог назвать слащавыми. Но в его следующей песне, «Penny Lane», ничего слащавого не было. Да, мелодия была чисто в стиле Маккартни. Но название придумал Джон за несколько месяцев до этого, когда они собирали серию образов, чтобы использовать в песне. Географически Пенни-лейн — всем известная конечная станция на окраине Ливерпуля, неподалеку от их домов. Слова были просто воспоминаниями о детстве, Джон говорил о «синих небесах окраин», под которыми они оба выросли, хотя это только