Мыс нависает над береговой линией, и морские волны окружают его белой пеной, разбиваясь о его подножие. С этого места открывается прекрасный обзор: на севере – скалистый берег; на востоке – череда горных хребтов, покрытых мшистыми дождевыми лесами; на западе – морская гладь; а на юге – устье реки. Огромная песчаная коса дугой пересекает вход в залив, и реке, огибая ее, приходится пробиваться через узкий проход. Все силы, сформировавшие это место встречи моря и суши, оставили здесь, в песке и воде, свой след.

Высоко в небе орлы – самые зоркие наблюдатели – парят в восходящих потоках теплого воздуха. Это место было священным для тех, кто желал обрести прозрение, кто был готов провести несколько дней в посте и одиночестве там, «где трава отдает себя огню». Они приносили эту жертву ради лосося и ради своего народа, чтобы в грезах услышать голос Творца.

До нас дошли лишь фрагменты истории мыса Каскад-Хед. Люди, знавшие ее, ушли до того, как успели поведать ее другим, будто смерть позаботилась о том, чтобы не оставить никого из них в живых. Но прерии еще долго хранили память о ритуальных кострах после того, как исчезли люди, знавшие об этом.

В 1830-е годы на побережье Орегона, подобно цунами, обрушились болезни. Микробы распространялись быстрее, чем могли двигаться крытые повозки. Оспа и корь поразили местные племена – болезни, к которым у них было не больше иммунитета, чем у сухой травы к огню. К тому моменту, как здесь обосновались поселенцы в 1850-х годах, большинство индейских селений превратилось в города-призраки. Из дневниковых записей поселенцев можно узнать, насколько удивлены они были, обнаружив место с густыми лесами и прекрасными пастбищами для их скота, куда они сразу же отправили своих коров отъедаться на местных травах. Как и подобает коровам, животные сразу же стали частью местной экосистемы. Они стали выполнять функцию огня, не позволяя лесу распространяться и обильно удобряя луговую флору.

По мере пребывания поселенцев им требовалось все больше пастбищ для их коров голштинской породы. Ровные участки земель в этих местах найти непросто. И тогда их алчный взгляд остановился на солончаковых болотах и устье лососевой реки.

Экосистема, расположенная на краю земли, на стыке реки и океана, состоящая из леса, луга, песка и солнечного света, имеет наибольшее биологическое разнообразие и плодородие по сравнению с любыми другими видами водно-болотных территорий. Здесь есть отличная питательная среда для размножения разнообразных беспозвоночных. Все каналы и протоки, по которым могут продвигаться лососевые, богаты водной растительностью и донными отложениями. Устье реки – это питомник лосося, где корма хватает всем – от крохотных мальков, совсем недавно появившихся на свет, до нагуливающих вес серебристых особей, приспособленных к жизни в соленой воде. Цапли, утки, орлы и моллюски чувствуют себя здесь комфортно, но не коровы – это море травы было для них слишком влажным. И тогда поселенцы построили здесь плотины, чтобы не пропускать воду, назвав это «отвоевыванием суши у моря», и превратили прибрежные болота в пастбища.

Плотины уничтожили капиллярную систему реки, оставив лишь одно русло, сразу впадающее в море. Возможно, для коров это и было хорошо, но губительно для молодняка лосося, бесцеремонно смываемого в море.

Для лосося, рожденного в пресной воде, резкий переход к соленой среде является настоящим шоком. Один биолог, изучающий рыб, сравнил это с последствиями химиотерапии. Этой рыбе нужна переходная зона между пресной и морской водой – своего рода реабилитационный центр. Солоноватая вода устья – этакий буфер между рекой и океаном – имеет решающее значение для выживания лосося.

Поселенцы, привлеченные перспективой обогащения на создании консервного производства, стали вылавливать рыбу в промышленных масштабах. Не было больше ритуальных праздников в честь возвращения лосося на нерест, как и гарантии беспрепятственного прохода вверх по течению первых рыбных косяков. Вдобавок к неуважительному отношению природе был нанесен серьезный ущерб строительством дамб в верхнем течении реки. А нарушение экобаланса из-за интенсивного выпаса скота наряду с индустриальной лесозаготовкой и вовсе свели на нет нерест рыбы. Товарно-денежный подход к природе привел к тому, что лосось – рыба, которая кормила людей на протяжении тысячелетий – оказался на грани вымирания. Чтобы сохранить свои доходы, люди стали сооружать инкубаторы для выведения лосося в промышленных масштабах. Они думали, что смогут возродить его поголовье без рек.

В течение многих лет дикий лосось наблюдал с моря за берегом, пытаясь разглядеть отблески огней на мысе, но так ничего и не увидел. Но у него был договор с людьми и обещание, данное скунсовой капусте, заботиться о них. Поэтому косяки рыбы продолжали приходить к побережью, но с каждым разом их становилось все меньше. Те из них, кто добирался до дома, находили его пустым, темным и заброшенным. Не звучали песни, не было украшенных папоротником столов. Не горели костры на берегу, чтобы приветствовать их возвращение домой.

Согласно законам термодинамики, энергия никуда не исчезает, а переходит в другое состояние. Куда же делись любовь, уважение и взаимная забота в отношениях между людьми и рыбами?

Тропинка круто поднимается от реки, ступеньки вырублены в крутом склоне. Мои ноги устали перешагивать через массивные корни ситхинских елей. Мох, папоротник и хвойные деревья напоминают знакомый перистый узор, зеленый мозаичный рисунок на стене леса, к которому я приближаюсь.

Ветки цепляют за плечи, закрывая от меня тропинку под ногами и ограничивая обзор.

Идя по этой тропке, я невольно погружаюсь в себя. Под маленьким куполом собственной головы мой беспокойный ум щелкает виртуальной мышкой по списку дел и роется в памяти. Я слышу только звук своих шагов, шуршание непромокаемых штанов и собственное сердцебиение, пока не подхожу к ручью, пересекающему тропинку. Я слышу голос воды, падающей с отвесной скалы, поднимая туман из мельчайших брызг. Это открывает мои глаза на окружающую красоту: крапивник щебечет мне что-то из зарослей папоротника, тритон с оранжевым брюшком пересекает мой путь.

Тень от елей постепенно уступает место пятнам света, и тропинка ведет меня вверх, под сень ольховой рощи, растущей пониже вершины. Я хочу ускорить шаг, зная, что ждет меня впереди. Но этот постепенный переход так соблазнителен, что я заставляю себя идти медленно, наслаждаясь предвкушением, ощущая перемену в воздухе и усиливающееся дыхание ветра. Самая последняя ольха наклонилась от тропинки, словно освобождая мне путь.

Черная на фоне золотистой травы и на несколько дюймов утрамбованная в землю тропинка повторяет контуры мыса, словно ее несколько столетий утаптывали чьи-то ноги. Есть только я,