– Купить вам кофе? – Вопрос из той серии, что не предполагает положительного ответа. Наверное, поэтому я киваю.

– Тут рядом есть кафе, где можно также перехватить сэнд-вич, если вы еще не ели.

Мы идем рядом, и я украдкой смотрю на Гордона. Вид у него вполне обычный, я бы даже сказала, заурядный во всех отношениях. Похоже, он тоже рассматривает меня, потому что говорит:

– Я рад, что вы хорошо выглядите. Как ваше самочувствие?

– Быстро устаю, – отвечаю я и как бы в подтверждение своих слов зеваю. – Думаю, при травме головы такое бывает.

Мы находим в кафе свободный столик и устраиваемся, отгородившись друг от друга меню. Это не то кафе, где мы с Ларой когда-то наблюдали за птицей, но я все равно смотрю в окно и почти вскрикиваю, увидев Северин. Та шагает в мою сторону в своей обычной черной тунике. Она поворачивает голову и холодно смотрит на меня, затем идет себе дальше, прочь от кафе. Что это значит? Она вернулась? Она остается – или это она прощается со мной?

– Я так рад, что вы согласились встретиться со мной, – внезапно говорит Гордон и откладывает меню. Я заставляю себя переключить внимание на него, хотя меня так и подмывает вытянуть шею и проверить, ушла Северин или нет. – Я не думал, что вы согласитесь. Мне следовало знать, что вы не станете винить меня за… за любые сложности между вами и Каро.

– Сложности, – я тоже кладу меню. – Сложности, Гордон? Вы это так называете? Она пыталась убить меня. Она подмешала мне в вино «Рогипнол» и почти достигла своей цели. Прошу меня извинить, но я нахожу слово «сложности» не совсем уместным.

– Никаких улик нет. – Он пытается смотреть мне в глаза, но даже его легендарная сталь подрагивает.

– Так мне сказали. Но это еще не значит, что этого не было. Если вы слышали запись…

– Я слышал, – говорит Гордон и отворачивается.

– Кто… – начинаю я, но тут к нашему столику подходит официантка – пухлая брюнетка. Даже когда она говорит, ее лицо светится улыбкой. Не понимаю, с чего это она такая счастливая на работе? Это действует на нервы. Как только она уходит, я вновь ловлю на себе пристальный взгляд Гордона.

– Вы сердитесь на меня? – мягко спрашивает он.

– Да.

– Потому что я защищаю ее? Но ведь она моя дочь. И пока нет доказательств обратного, я вынужден верить ей. – Гордон объясняет это так, как будто мы с ним обсуждаем тонкости юридического договора.

– Это так необходимо? – Я задумываюсь. – Возможно. Не знаю. Как бы вы поступили, если б улики были, но она утверждала, что они сфабрикованы?

Гордон пожимает плечами. На его губах играет слабая улыбка, которая мне не совсем понятна.

– Впрочем, я сержусь на вас не из-за этого.

– Тогда из-за чего же?

Я поражаюсь его самообладанию.

– В том, как она себя ведет, есть ваша вина. Вас и вашей жены. Вы тоже частично несете за это ответственность. Иначе откуда в ней такая уверенность, что подобное поведение допустимо? Где были проведены границы, когда она росла? Вы развелись, а затем ощутили свою вину; вы позволили ей уйти от наказания за убийство, а потом безнаказанность перестала быть метафорой. – Я умолкаю и беру стакан с водой. После моей гневной тирады меня слегка трясет. Я понятия не имела, какие слова слетят с моих губ. Неужели это и есть то, что я чувствую по этому поводу? Неужели я действительно обвиняю его?

Гордон печально смотрит на меня и молчит. Молчание это начинает затягиваться. Я ловлю себя на том, что, затаив дыхание, жду, как он отреагирует. По идее, мне должно быть все равно, что Гордон думает обо мне, но, как видно, не все равно. Наконец он вздыхает:

– Не могу сказать, что я целиком и полностью с вами согласен, но я уважаю ваше право на свое мнение. В любом случае, если честно, мне вряд ли станет от любых ваших слов больнее, чем сейчас, – говорит он. И в этот момент я действительно вижу в его глазах боль.

– Видите ли, – отвечаю я, секунду помолчав, – я не уверена, что все так просто.

Заметив, что я смягчилась, Гордон понимающе кивает. Между тем к нашему столу вернулась официантка с напитками. Ее лицо светится все той же улыбкой. Неужели у нее никогда не болят щеки?

– Есть одна вещь, которую я хотел бы сообщить вам прежде, чем она станет всеобщим достоянием, – говорит Гордон, помешивая молоко в своем кофе.

– Что именно?

– Каро временно отстранена от работы в фирме «Хафт и Вейл».

Я резко поднимаю на него глаза. Увидев мою реакцию, он грустно улыбается.

– Но почему? – устало спрашиваю я, так как он молчит.

Гордон делает глоток кофе.

– Как я уже сказал, мне дали прослушать запись. Вернее, дал французский детектив, очень даже проницательный тип. – Гордон пожимает плечами. Я же мысленно показываю Модану большой палец. – Наша фирма не может позволить себе игнорировать обвинения в адрес работников, тем более когда процесс отбора партнеров идет полным ходом. Я бы поступил точно так же по отношению к любому другому работнику. И не намерен делать для Каро никаких исключений.

– Вы поставили в известность управляющий комитет? – Подозреваю, что от неожиданности мои глаза вылезли из орбит.

– Да, я был обязан это сделать. – Подозреваю, что так оно и было, но ведь Каро… его собственная дочь… Я пытаюсь осмыслить тот факт, что Гордон доложил управляющему комитету об обвинениях в адрес дочери. Сколько же мужества нужно иметь! – Поэтому мы тщательно пересмотрели дело Даррена Лукаса, и на данный момент все обвинения с него сняты.

– А Каро?

– Против нее всплывают все новые и новые улики. И пока расследование не завершится, она временно отстранена от работы. – Гордон вновь на мгновение умолкает. – Она утверждает, что все улики сфабрикованы. Так что, думаю, через какое-то время у меня будет ответ на ваш вопрос.

Сама не знаю почему, но я смеюсь. А в следующий момент Гордон присоединяется ко мне с парой не совсем искренних смешков. В общем, мое самое заветное желание исполнилось: Каро как своих ушей не видать партнерства в фирме «Хафт и Вейл» – и, похоже, ни в одной другой. Не знаю даже, как она сумеет примириться с этим фактом. Впервые в жизни путь ей преградила граница, которую она не имеет права ни передвинуть, ни переступить. Внезапно меня посещает мысль: запятнавший себя юрист вряд ли может надеяться на то, что грязным слухам, которые она распускает, кто-то поверит. Я пытаюсь представить опозоренную Каро, профукавшую свою звездную карьеру, лишившуюся возможности плести интриги, – и, к своему удивлению, представляю себе беззащитного птенца.

– Вообще-то это совсем не смешно, – печально говорит Гордон, когда наш смех стихает.

– Да, – серьезно говорю я. В моей голове крепко засели две этих картинки: Северин и птенец. – Я знаю.

* * *

Мы с Томом лежим в постели в темноте его спальни. У него здесь плотные, не пропускающие света жалюзи. Эта идея понравилась ему еще в Бостоне, и он привез ее с собой в Лондон. В комнате царит кромешная тьма. Но я комфортно чувствую себя в ней. Я привыкла воспринимать ее, как и просто существовать. Пальцы Тома лениво скользят по моей руке, от плеча до локтя. Те обещания ласки, которые всегда таили в себе его объятия, здесь, в спальне, становятся реальностью. Он прикасается ко мне так, как мне нравится больше всего: крепко и смело, но без излишнего нажима. От его прикосновений у меня кружится голова. Они также дарят мне ощущение безопасности.