— Отчего милостью княжеской пренебрег? — спросила она его.

— Да видала ли ты, матушка, что там за тюфяки? Меня клопы приели. Как умер князь, так и порядка не стало. А еда… свиньям бы не дали таких харчей. Истинные-то воры там сидят, при кухне. Поворовали все, что есть можно, а беднякам дают такое, что и сказывать стыдно.

Мужичонка, изогнувшись, пополз ко княгине на коленях, но стражник остановил его.

— Не только вор ты, шельмец, но и врун. Честно вашу братию кормят, сам пробовал… — начал дружинник, но мужичок, почуяв милость княгинину, оборвал его:

— Вот-вот. Сам-то ты и ел. Все съедают. Гербовые, девки с кухни. А нам, сирым да убогим, уж и не остается. Они рожу себе отъели, а мне руку рубить. Погибну я безрукий, матушка. Дети сиротами останутся…

— Никто не станет тебе руку рубить, а тех, кто приглядывает за милостыней княжеской, проверят по всей строгости, — гневно глядя поверх смущенно склоненной головы стражника на советника, молвила Агата.

Старый Гжесь хотел что-то возразить, но, наученный долгими годами при князе, почтительно поклонился, принимая княжескую волю.

— Каково его наказание будет, матушка? — спросил он смиренно.

Агате хотелось сказать: «Никакого» да посмотреть, как перекосится лицо старого прихвостня кровопийцева, но слишком это было. Преступил закон — получи наказание. И Землица сама без отповеди преступника не отпускает.

— Выдать ему двадцать плетей, вывести за ворота да отпустить на все четыре стороны, — сказала она сухо.

Мужичонка сунулся целовать ей ножки, но княгиня оттолкнула его губы носком сапожка, раскровянив нижнюю губу, и пошла прочь, поднялась, села на престоле.

— Еще кто у нас нынче, Гжегош Громиславич?

Стражник, багровый от смущения и обиды, уволок вора. Старик остался стоять возле княжеского престола, комкая в руках край отороченного соболем рукава.

— Вели говорить, матушка княгиня, прошу твоей милости к моим сединам, — произнес он тихо. Видно было, есть что сказать, старику, но не решается.

— Говори. Выслушаем мы с князем тебя и не накажем, — пообещала Агата, вспомнив, что говорил Иларий о наследнике. О гордости надо вспомнить, а о гордыне забыть и говорить теперь только от имени князя-младенца.

— Благодарю, матушка. — Во взгляде старика мелькнула тень осуждения. Он собрал в кулак скудную седую бороду, огладил. — Верно ты сказываешь, едины вы нынче на престоле — ты, госпожа наша, и Мирослав Владиславич, князь Чернский. Да только решаешь ты, а ответ ему держать, как войдет в возраст и силу. Что ты делаешь-то, матушка?!

Гжесь в волнении теребил то бороду, то золотничий перстень на правой руке.

— Ведь ты вора отпустила, почитай, без кары. В Черне порядок, пока лихие люди страх имеют, а если станешь ты их миловать, пропал удел. Хороший был князь Радомир, а при нем и на четверть не было так привольно и богато в Черне. И люди стекались не к нам, а от нас в уделы равнинные. Мы ведь с трех сторон в лесу. И разбойнички шалили, прямо под ворота лезли, никакая дружина не спасала. И девок прятали. И все двери на ночь на засов закладывали. А как стал Владислав Радомирович на княжение…

Гкев накрыл Агату красным покрывалом, заставил сжать кулаки.

— А ты не тычь мне, боярин, прежним-то князем. Нет его больше. Время рассудит, кто прав.

— Рассудит, — поклонился Гжесь покорно. — Верно ты сказываешь, матушка княгиня. Только Землицей прошу, верных слуг княжеских не виновать. Зря ты Павла перед вором опозорила. Ведь на палочниках, книжниках да манусах гербовых князь и сидит, не в перстне золотничьем, а в дружине сила. Без них престола не удержать. Станут соседи рвать по краю, по куску щипать, да и общиплют до самых ворот городских, а то и вовсе придут, нас с тобой да младенцем Мирославом запрут в темницу да станут держать, только чтоб не умерли, чтоб земля не почуяла, что хозяин ее признанный мертв. Не того ты желаешь, княгиня. Между внуком твоим, хоть он и высший маг, как его отец, и страшной этой судьбой дружина стоит. А ты понять дала верному человеку, что поверила, будто он у юродивых хлеб ест.

Агата почувствовала, как краска стыда залила ей шею и щеки.

Прав был старик. Погорячилась, лишнего сказала. Хотела силу показать, да о мудрости забыла. Умела Агата вину свою признать. Опустила голову, сказала тихо:

— Прости меня, Гжегош Громиславич. Передай Павлу, что жалует ему княгиня… чего у наших гербовых-то нет?

— Да милостью князя Владислава все есть, — поклонился советник. Оставил-таки за собой последнее слово.

«Тебе бы двадцать-то плетей, старый змей», — подумала княгиня, кивком отпустив…

…старика, который казался воплощением кротости и покорности судьбе. И все же во взгляде его горело потаенное жадное пламя. У старого словника была цель. Он уже решил что-то и теперь, юродствуя и кривляясь, шел к ней неуклонно, как катится с пригорка большой валун.

— Ведь ты знаешь, лекарка, чей это волос, — не спросил — ответил сам себе на невысказанный вопрос старый Болюсь. Толстый Конрад стоял, уперев руки в стол, и сверлил Агнешку тяжелым взглядом, словно она была виновна в том, что Владислава Чернского больше нет.

Без него и знакомое уже подземелье казалось темнее и холоднее обычного. Магические шары под потолком едва тлели. Может, схоронившиеся под самым носом у княгини под землей маги не хотели быть раскрытыми, таились, не прибавляя огня. А может, просто не хватало у книжника силы, чтобы толком осветить княжеский подвал, а словник целый день проводил в городе, ловил на петлю тех, кто мог хоть что-то знать или рассказать, вот и растрачивал к вечеру всю силу, медленно растущую в его-то годы.

Агнешка опустилась на скамью, сложив руки на коленях и выпрямившись. Мысли то и дело возвращались к оставленному дома Мирогневу: как-то он там?

— У самой границы, в Пустой Земле Мировитовой, око отворилось, а следом совсем рядом второе, уж на чернской стороне. Княгине пока не сказывали, опасаются, и так у нее забот полон рот с младенцем-князем. Да только не шутки уж нынче это. Путника-золотника зацепило да всего выпило, — проговорил Конрад с угрозой. — Понимаешь ли ты, дура?! Золотника начисто. А при нем Владова склянка была, только не помогло. В бараний рог свернуло, узлом завязало и не закрылось, мало ему. Раньше оно и палочником бывало сыто, если сильный попадется, а теперь что? Бочку в него влить? А варить кто будет? Все я, как Владислав Радомирович, делаю, да только получается слабое. Он князь был, его земля слышала и трава… Уж не мне тебе рассказывать, что трава не всякого слушает. А в своей земле князь словно дерево укорененное, он с землей говорит. Хоть за это одно вернуть его надо, баба! Сказывай, чей волос?

Лицо у Конрада сделалось багровое, злое. Агнешка сжалась. Довольно знала она людей, чтобы понять: не выдержит толстяк ее молчания, возьмется за книжку.