— Что это вы добрых магов этак встречаете? — Иларий перевернул вилы и что есть силы воткнул в пол. Они загудели, закачались.

От этого тихого тоскливого звука старики будто ожили, девчонка закрыла руками лицо и заплакала. Иларий заметил, что лет ей едва ли есть четырнадцать, под косынкой у нее волос совсем немного, и обрезаны они криво, словно тем же серпом, а на скуле у девки свежий лиловый синяк.

— Да что ни день, идут и идут, — пробурчал старик. — Уж все, что могли, забрали. Что ни день — новый князь. Как не стало князя Владислава, так и нам житья не стало. Куда идти? Кто примет? Испокон веку тут живем. Давно б уж пошел в овин да повесился. Да только вон ее жалко.

Старик ткнул кривым пальцем в девчонку.

— Толку от жалости твоей, старый пень, — зашипела бабка на старика. — Пришел палочник, назвался князем, да и погубил кровиночку-то нашу.

Девчонка заревела еще сильнее.

Они не двинулись с мест, когда Иларий положил на стол несколько монет и вышел. Сам напоил коня, завел в распахнутый сарай, устроился там же на соломе. Как стемнело, пришла старикова внучка, легла рядом, прижалась горячей грудью и тотчас заснула, натянув на себя манусов плащ.

Пока скакал, казалось Иларию, что едва удастся приклонить голову, он тотчас уснет, но ровное дыхание девчонки прогнало сон напрочь, заставив мануса долго глядеть в темноту, на крышу сарая, где в прорехах посверкивали звезды.

А ведь мог он тогда остаться с нею, с лесной лисичкой, своей Ягинкой, уговорил бы не плакать, осушил слезы поцелуями, и она простила бы его. Он был уверен, и моргнуть не успеть, простила за то, что забылся, почуяв силу, причинил боль. Да только лишило, видно, разума прозрение, поскакал очертя голову спасать дальнегатчинца Тадеуша. И что из того вышло? Своими руками на престол Бялого посадил самозванца, а сам теперь — лист на ветру. Не разбери чей слуга. А мог бы лежать в лесной избушке, глядя, как в окне загорается, истекая зеленью, рассвет, вдыхать тонкий пряный запах сушеного крестоцвета да слушать, как дышит у плеча лекарка Агнешка.

Отдал он последний долг княгине Агате, отвез письмо в Бялое. Пусть решает Тадеуш, как ему быть. Пусть провалятся все они пропадом. Лишь бы успеть, застать лекарку в Черне. Лишь бы не утекла вновь, испугавшись перемен.

По привычке Иларий погладил большим пальцем основание безымянного, на котором носил, когда не видел его никто, колечко из рыжеватых волос. Но не было колечка. Своими руками отдал князю Владиславу последнюю памятку о своей лисичке. Оставалось надеяться, что гордый Чернец, всю жизнь кичившийся честью князей Чернских, отдал подарок лекарке Ханне и она поняла, что не надо бежать, не обидит ее манус Иларий. Что сам себя он готов сотню раз покарать за тот вечер, когда ускакал из лесного домика навстречу несчастливой своей судьбе, лишившись единственного счастья.

Конь шумно дышал, фыркая, в загоне. Девчонка всхлипнула во сне. И Иларий прижал ее к себе, обнял, баюкая и называя чужим именем. С тем и уснул.

Проснулся он от странного звука. Совсем рядом раздавались тихий мерный скрип и словно бы мяуканье.

Дорофейка вскочил, позвал девку, но никто на зов не пришел, и он сам подошел к люльке, стоявшей у окна. Снова скрипнули деревянные полозья и замерли. Под руку сунулась песья морда. Младенец Мирогнев снова мяукнул из люльки, только, как показалось Дорофейке, уже с обидой: мол, отчего перестал качать?

Пес снова уперся лбом в стойку люльки и заставил ее покачнуться. Младенец зашелся тихим икающим звуком, пробовал смеяться.

Дорофейка потрепал пса по широкому лбу, за что мгновенно был облизан.

— То-то, Гнешек, мамка не идет, — ласково сказал Дорофейка, ощупывая младенца ловкими пальцами, проверяя, все ли в порядке.

Гнешек пах теплым молоком и травами, которыми каждый вечер без устали натирала его больную бездвижную руку мать. Дорофейка прижался лицом к животу младенца, поцеловал худенькое тельце, думая о том, как хорошо было бы остаться в доме у Борислава Мировидовича навечно. Как тепло здесь и совсем не страшно. Как хорошо тут с ним обращаются даже дворовые и ни разу не обозвали и не пхнули всерьез, так, чтобы отлеживаться. Если бы могла услышать его Землица, попросил бы он, чтобы оставили его при младенце товарищем. Ведь это ничего, что слепой, зато любую опасность за сто верст слышит. Дяденька Багумил часто так сказывал.

При мысли о старике на глаза Дорофейке навернулись слезы. Он просил у конюха узнать, где похоронили старого сказителя, и конюх сказал, что внесли его на костер, как по вере истинной положено — княгиня Агата распорядилась, и в землю зарыли со жрецовой молитвой, а не просто так, как бродягу. Дорофейка попросил, и Ханна сводила его на могилку старика, где мальчик последний раз спел старому сказителю и поплакал, прося о прощении. Да только не отпускала тоска, точил сердце страх, как личинка рыхлое дерево. Что если не приживется он в дому Борислава, сгонят его со двора, бестолкового, слепого? Куда он тогда пойдет один, без верного спутника, старика Багумила?

Видно, почувствовав печаль своего малолетнего няньки, Гнешек заплакал. Вытирая слезы ладонями, Дорофейка наклонился над колыбелью, чтобы взять его на руки и спеть, и тут младенец, резко выпростав из пеленок сухую, вечно сжатую в кулачок руку, ударил Дорофейку в глаз, да так, что голова закружилась, искры замелькали во тьме.

И расступилась тьма.

Дорофейка с криком зажмурился. Закрыл ладонью пронзенный резкой болью глаз, да только даже сквозь пальцы различил свет. Тусклый, красный.

— Ну, боец-молодец, — обнял мальчика подошедший Борислав. — Куда ты к нему сунулся? Вон он у нас какой буза, кулаками молотит словно пьяный мельник. Пойди к Сусанке, пусть тебе мяса сырого на бровь приложит.

Дорофейка осторожно отнял ладонь от глаза.

Огни. Казалось, они несутся сквозь него, жаля раскаленными иглами. Вспыхивали и гасли миры, и царствовало между ними глухое равнодушное ничто, которое прорезали перепончатыми крыльями невероятные существа — многорукие, с десятипалыми лапами, шипастыми хвостами, вечно разверстыми в крике круглыми ртами, усаженными тысячами острых зубов.

Они хватали его и несли все выше и выше, рвали зубами и когтями не плоть — плоти у него давно уже не было. Рвали самое его существо, разум и память.

— Кто ты? — спрашивал раз за разом кто-то из усеянной летящими огнями тьмы.

«Я не помню!» — хотелось крикнуть ему, чтобы только перестали терзать, отступили, позволили превратиться в один из блуждающих огней. Но он нащупывал в темноте мыслью тонкую нить, волос, черный, блестящий, как перепончатые крылья тварей, и, ухватившись за него как за единственную опору и смысл существования, отвечал:

— Владислав. Меня зовут Владислав. Сын князя Радомира. Господин Черны!

Тьма отвечала злым разочарованным рыком, сжималась голодной судорогой, словно тело громадной пиявки. И вновь обрушивались на Влада жадные огоньки и жуткие когти.