была принята официальная антисоветская идеология, проведена приватизация, начаты реформы армии, школы и здравоохранения по западным шаблонам.

Начиная неолиберальную реформу в СССР, обществоведам надо было разобраться, почему при попытке войти в «клуб капиталистических стран» сразу возникли непреодолимые препятствия, а СССР мог сосуществовать и даже сотрудничать с капитализмом. Этот фундаментальный вопрос игнорировали, как и предупреждения некоторых специалистов.

4 мая 1992 г. Координационный совет по гуманитарным и общественным наукам при вице-президенте РАН провел заседание «круглого стола», посвященное оценке нынешнего и прогноза будущего общественного устройства России. В дискуссии приняли участие ведущие философы, экономисты, социологи и историки. В обзоре сказано: «Участники “круглого стола” исходили из неизбежности перехода России к рыночной экономике… Под “особым путем России” понималась необходимость сочетать достоинства и исключать недостатки капитализма и социализма…Нужно поработать над тем, как идею конвергенции облечь в приемлемые для всех народов и наций страны одежды. Переходная, опирающаяся на смешанную социально ориентированную экономику модель была поддержана участниками обсуждения» [213].

Из всех участников заседания точный прогноз высказал только д.э.н. М.М. Голанский. В отчете сказано, что по принятому решению он высказал сомнение и объяснил: чтобы создать в России регулирующий рынок, необходимо удовлетворять требованиям, для нас практически невыполнимым. Более того, он предсказал, что к 2010 г. начнется системный кризис мирового капитализма, и «частная собственность будет повсеместно заменяться статичной общественной собственностью, которая только и сумеет выдюжить неблагоприятную экономическую обстановку». Он сказал, что производительность труда в России недостаточна, а «рынок поощряет развитых и душит отсталых». Как сказано в отчете, «такой пессимистический прогноз не был поддержан».

Труды М.М. Голанского замалчивали, но целый ряд его суждений сегодня актуален, в том числе относительно конвергенции. Он доказывал, что идея заменить плановую экономику на рыночную ошибочна, что и самому Западу придется сдвигаться к конвергенции систем, а не к поглощению хозяйства постсоветских стран: «Вместо требовательной и капризной капиталистической системы хозяйствования понадобится непритязательная и невзыскательная система, основанная на господстве государственной собственности. Только благодаря устойчивости и неприхотливости ведения хозяйства человечеству, по-видимому, удастся преодолеть неблагоприятные последствия экологического кризиса».

По его мнению, Россия, в свою очередь, должна будет интегрировать в свое хозяйство рыночные институты, но это будет вовсе не та утопическая конвергенция, которую проектировали экономисты реформы. Он писал в 1992 г.: «По-видимому, искать выход из создавшегося положения нам все-таки придется самим, и полагаться мы должны будем не на всесилие и всемогущество рынка, а на самих себя, на наше умение и наш опыт. При этом нам, конечно, не обойтись без использования инструментария рынка. …Однако рациональное использование рыночного механизма не будет иметь ничего общего со сдачей экономики целиком и полностью на “милость рынка” и с отказом от собственной активности. В нашем случае рынок должен играть сугубо подсобную роль, в качестве одного из действенных средств реализации плановых заданий» [197].

Но раскрытие границ и «разоружение» были не только принципиальной установкой реформы, но и жестом доверия и лояльности США. Это поразительно, потому что правящая верхушка США воспринимала и постсоветскую Россию как источник опасности – как иной, который пытается вторгнуться в «европейский дом» Запада. СССР на это не претендовал и такую угрозу для Запада не создавал. Поэтому вражда к постсоветской России, государству совсем нового типа, выплеснулась сразу, как только с СССР было покончено.

Основания для этого были, возможно, иррациональны, но фундаментальны. Россия выросла как христианская цивилизация, но альтернативная Западу. Она по главным вопросам бытия постоянно предлагала человечеству иные решения, нежели Запад, и стала его экзистенциальным, бытийным оппонентом – как бы не пытались государство и элита России избежать такого положения.

О. Шпенглер писал (1918 г.): «Я до сих пор умалчивал о России; намеренно, так как здесь есть различие не двух народов, но двух миров… Разницу между русским и западным духом необходимо подчеркивать самым решительным образом. Как бы глубоко ни было душевное и, следовательно, религиозное, политическое и хозяйственное противоречие между англичанами, немцами, американцами и французами, но перед русским началом они немедленно смыкаются в один замкнутый мир. Нас обманывает впечатление от некоторых, принявших западную окраску жителей русских городов. Настоящий русский нам внутренне столь же чужд, как римлянин эпохи царей и китаец времен задолго до Конфуция, если бы они внезапно появились среди нас. Он сам это всегда сознавал, проводя разграничительную черту между “матушкой Россией” и “Европой”.

Для нас русская душа – за грязью, музыкой, водкой, смирением и своеобразной грустью – остается чем-то непостижимым… Тем не менее некоторым, быть может, доступно едва выразимое словами впечатление об этой душе. Оно, по крайней мере, не заставляет сомневаться в той неизмеримой пропасти, которая лежит между нами и ими» [205, с. 147–148].

Это совсем иное представление о культурных и ценностных основаниях США и России, нежели утверждение П.А. Сорокина, которое он привел как довод в пользу конвергенции двух систем.

Через десять лет после Шпенглера В. Шубарт в книге «Европа и душа Востока» (1938 г.) писал: «Никогда еще Европа, даже во времена Рима цезарей, не была так далека от Востока и его души, как ныне в прометеевскую эпоху. Противоположность между Востоком и Западом достигла своего высшего напряжения, но столь же огромно и стремление к его изживанию… Как бы это ни показалось смелым, но с полной определенностью следует сказать: Россия – единственная страна, которая может освободить Европу и ее освободит, так как по отношению ко всем жизненным проблемам она занимает позицию, противоположную той, которую заняли все европейские народы» [214].

Не будем судить об освободительной миссии России, здесь важно утверждение, что «по отношению ко всем жизненным проблемам она [Россия] занимает позицию, противоположную той, которую заняли все европейские народы». Это серьезное основание для элиты Запада не принимать Россию в «европейский дом».

Советская идеология и печать искажали образ холодной войны, многократно занижали опасность, чтобы не нагнетать страхов и не разжечь психоз в стране. Власть никогда не позволяла раздувать антизападные настроения, а в элите всегда выставляла вперед ширму в виде слоя «западников». Возможно, это разоружило новое поколение номенклатуры, которое взялось за реформы с избыточными иллюзиями – западническая элита России заявила о своей «европейской цивилизационной идентичности».

Стали говорить о желательности вступления в НАТО и его расширения до границ Ирана и Китая как общего у Запада с Россией цивилизационного противника. Глава МИДа А. Козырев представлял Россию как цивилизационного союзника Запада в «совместной защите ценностей» при «продвижении на восток». По его словам, Западу «следует помнить об азиатских границах стран, образующих зону Совета североатлантического сотрудничества. И здесь основное бремя ложится на плечи России». В 1994 г. политолог