к распространению экономического и военного хаоса постсоветского мира на Запад» [104, с. 75–77].

Надежда на то, что при трансплантации западных институтов вероятные угрозы будут нейтрализованы параллельной инъекцией западной демократии, – наивная или неискренная.

Надо заметить, что мы здесь говорим о евроцентризме как философской установке, а вовсе не о корыстном конформизме тех, по словам Пушкина, «для коих все равно: бегать ли им под орлом французским или русским языком позорить все русское, – были бы только сыты». Не о них речь, а об элите обществоведов, по которым апологетика Запада прокатилась как волна психоза. Например, в философских кругах М.К. Мамардашвили даже называли «сверхъевропейцем». Запад у него был не научным и даже не рациональным понятием, а идеологическим инструментом при тех «превращениях сознания», которые он производил в своих студентах и почитателях.

Исследователь творчества М.К. Мамардашвили Ю.В. Пущаев пишет: «Когда Мамардашвили говорил о Европе, он говорил скорее о Европе идеальной, Европе-символе, существующей преимущественно лишь в его философствовании и выполняющей функции идеальной модели для заблудшей России. Порой сами европейцы не соглашались с такой оценкой Европы: “Я помню, как возмущены были американские и европейские философы Фредерик Джемисон, Вольфганг Хауг и другие участники конференции о постмодернизме в Дубровнике осенью 1990 г., когда Мамардашвили назвал позднекапиталистические общества, в которых они живут и которые безжалостно критикуют, “просто нормальными человеческими обществами”. Никогда, возможно, дистанция между “сверхъевропейцем” и западными философами не проявлялась в такой чистоте, как тогда, на пороге распада СССР”» [203].

Важен и тот факт, что М.К. Мамардашвили не просто «говорил о Европе идеальной», он иррационально очернял Россию как якобы антихристианскую и антикультурную конструкцию. Ю.В. Пущаев пишет: «Мамардашвили считал советский мир антимиром, миром привидений, антижизнью: “Когда господствует советизм, сама жизнь теряет функцию. Советская жизнь – антижизнь. Ни в одном слове, предложении, позе или действии, характерных для советизма, я не узнаю себя как живого, не чувствую жизни. Там, где советизм, – жизни нет”. Это его максимально критическое отношение к “советизму” распространялось и на Россию в целом, на все русское культурное пространство» [203].

Сам М.К. Мамардашвили выдавал такие сентенции: «Русские, куда бы ни переместились – в качестве казаков на Байкал или на Камчатку, их даже занесло на Аляску, и, слава богу, вовремя продали ее, и она не оказалась сегодня той мерзостью, в которую мы ее, скорее бы всего, превратили, – куда бы они ни переместились, они рабство несли на спинах своих. А американцы несли с собой другое – Великую хартию» [143, с. 331].

Неужели это можно принять как научное суждение – как бы ни относиться к России – в рамках рационального мышления? Но ведь большинство гуманитарной и обществоведческой элиты России все это принимали и принимают сегодня!

Ложный образ российского общества

В познавательной деятельности необходима классификация объектов. В обществоведении есть проблема типологии самих обществ. Эта проблема актуальна для России – следуя ошибочной модели общества, обществоведы неизбежно делают ошибки в представлениях о социальных процессах и явлениях в своей стране.

Вот симптом: мы уже тридцать лет слышим от наших ведущих обществоведов упреки в том, что у нас не сложилось гражданского общества. Но они не стали (не понимали?) объяснять населению, что это такое, почему наше общество должно быть гражданским и какое оно сейчас. Каковы критерии и признаки отнесения к тому или иному типу общества?

Образу российского общества был противопоставлен, как идеал, абстрактный образ какого-то другого общества, «правильного», к которому наше должно было «перейти», – это называлось «Западом». От нас требовали не улучшений той или иной стороны жизнеустройства, а перескока от одного типа к другому.

Немецкий социолог Ф. Тённис предложил отличать незападный тип общества (Gemeinschaft) от западного (Gesellschaft). Он считал незападный тип общества базовым, «нормальным». В ХХ в. пришли к идее грубого разделения обществ на два типа – современное и традиционное. Смысл таков: современное общество (модерн) возникло в Западной Европе на обломках традиционного общества Средневековья. Те культуры, в которых такой ломки не произошло, продолжали развиваться в условиях традиционного общества. Таким образом, современное (гражданское) общество присуще западной цивилизации. Традиционное общество – незападное, вариантов этого типа очень много. В ходе модернизации, т. е. переноса институтов модерна, традиционные общества приобретают некоторые черты современного общества, но «привитые» на ствол своей культуры. Культуры, не успевшие модернизироваться или «закрыться», чтобы устоять против экспансии Запада, погибли.

Понятия «современное» и «традиционное» при научном подходе не содержат оценки, она возникает лишь в дискурсе идеологии. Но в постсоветском обществоведении эта классификация была грубо идеологизирована. Так, в широко используемом учебнике о традиционном обществе сказано: «Характеристиками традиционного общества с подачи Спенсера, Дюркгейма и Фердинанда Тённиса принято считать его основанность на механизмах простого воспроизводства, слабую заинтересованность в обмене результатами экономической активности с другими хозяйственными единицами по типу горизонтальных связей, преимущественную ориентированность на замкнутую жизнедеятельность и на самообеспечение» [204, с. 337].

Это определение ошибочно, оно – продукт евроцентризма, который в конце ХIХ в. был метаидеологией Запада. Только у тех, кто принял эту идеологию, «принято» такое представление о традиционном обществе. Влияния евроцентризма не избежали ни Спенсер и Дюркгейм с Тённисом, ни сам Маркс, привлекать их как авторитетных в этом вопросе нельзя. Широкое исследование традиционных обществ началось в 1930—1940-е гг., когда прошла мировая волна революций именно в этих обществах – в крестьянских странах от России и Китая до Мексики. А за ними стала подниматься волна антиколониальных национальных движений.

В «Структурной антропологии» К. Леви-Стросс так определил суть контактов Запада с традиционными обществами: «Запад построил себя из материала колоний». Из этого прямо следует, что колонии уже не могут пройти по «столбовой дороге» через формацию капитализма, поскольку их «материал» пошел на строительство Запада. В колониях и «третьем мире» создается особая формация «дополняющей экономики», так что Запад (центр) и периферия на деле составляют одно неразрывно связанное из двух разных подсистем целое, формацию-кентавра. Именно поэтому в части традиционных обществ и возникли формы жизнеустройства, которые в учебнике политологии представлены как главные характеристики традиционного общества. Они были способом выживания при длительном изъятии ресурсов производства и развития. Этого нельзя не учитывать в обществоведении.

Обычно в учебниках традиционное общество представлено как изначально («по своей природе») бедное и авторитарное. Допустим. Но благополучие и демократичность западного общества финансировались средствами, вывезенными из колоний. Развитие Запада и погружение в «слаборазвитость» множества культур – единый конкретно-исторический процесс, в котором части взаимообусловлены. Леви-Стросс разными способами постоянно напоминал это западному интеллигенту:

«Это отношение [Запада со “слаборазвитыми” культурами] нельзя представлять абстрактно. Невозможно отвлечься