Наконец-то свободные от постоянного преследования Франценханс и Мария продолжили тихую жизнь в доме на Обере-Вердштрассе, не появляясь на страницах официальных документов вплоть до своей смерти. Мария дожила до 75 лет и умерла в 1664 году; Франценханс жил в одиночестве в семейном доме еще 19 лет, воссоединившись со своими давно умершими братьями, сестрами и родителями в возрасте 86 лет[502]. Мария так и не вступила в повторный брак, а Франценханс оставался холостяком всю свою долгую жизнь. К тому времени, когда умер последний из детей Шмидта, единственная внучка Франца была мертва уже более полувека. Других продолжателей рода не было. Мечта палача о потомках, живущих респектабельной, свободной от социальных ограничений жизнью, вдохновлявшая его на неустанную борьбу, так никогда и не стала реальностью.

Уход Майстера Франца также совпал и с окончанием золотого века европейских палачей. Частота публичных казней начала снижаться уже во второй половине карьеры Шмидта, а разорение и другие последствия Тридцатилетней войны только ускорили этот процесс. Повсюду, в том числе в Нюрнберге, смертные приговоры выносились все реже и все чаще смягчались. Повышение роли воспитательных и работных домов в качестве наказания для обычных преступников, не совершивших насилия, сократило число казней за кражу с одной трети до одной десятой всех смертных приговоров. К 1700 году общее количество казней на немецких землях упало до одной пятой от их числа столетием ранее, и это сокращение выглядит еще более резким, если учесть казни XVII века за несуществующие более колдовские преступления. Количество телесных наказаний, особенно случаев порки и членовредительства, тоже заметно снизилось, как и число ужасных казней вроде сожжения заживо, утопления и колесования. В течение XVII века в Нюрнберге состоялось всего шесть казней колесованием – по сравнению с 30 за одну лишь карьеру Майстера Франца, а в XVIII веке и вовсе одна, которой предшествовало обезглавливание. Повешение и обезглавливание стали двумя основными методами казни, причем оба приобрели более гуманные черты благодаря изобретению виселичного люка и гильотины соответственно[503].

Почему в обществе произошла такая примечательная перемена? Современные историки выдвигают целый ряд объяснений. Одни предполагают, что виноват повсеместный рост эмпатии среди европейцев в целом, являющийся частью глубокого «цивилизационного процесса», начавшегося в позднем Средневековье. Другие утверждают, что развивающиеся государства Европы просто изменили свои методы контроля, заменив смертную казнь за ненасильственные преступления тюремным заключением или депортацией в заморские колонии. Но, к сожалению для популяризаторов этих теорий, нет никаких доказательств того, что в народных представлениях о человеческих страданиях произошел сдвиг. Работные дома и более гуманные методы казни, получившие распространение только к XVIII веку и позже, также не объясняют начавшиеся столетием ранее глубокие перемены, особенно в случае Нюрнберга, где дисциплинарный дом появился лишь в 1670 году[504]. Чтобы объяснить снижение числа публичных казней, мы должны, скорее, взглянуть на те причины, по которым они изначально стали так популярны.

Городские советники Нюрнберга и вся европейская светская власть в XVII веке не меняли своего отношения к преступлениям в сторону большей лояльности, даже наоборот, но они наконец-то почувствовали себя достаточно уверенно в плане легитимности власти, чтобы начать полагаться на публичные проявления милосердия более, чем на тщательно инсценированные ритуалы жестокости. Во многом благодаря работе Майстера Франца и прочих блюстителей закона, авторитет государства и его судей стал общепризнанным, в то время как столетием раньше порой походил на необоснованные притязания. Профессиональные и хладнокровные палачи стали нормой, а не исключением, и ритуал публичного искупления вины на эшафоте прочно укоренился в общественном сознании, так что его не нужно было повторять столь часто. Преступность продолжала процветать, а войны уносили еще больше жертв, но государственный контроль над уголовным правосудием стал неоспоримой реальностью[505].

Резкое падение числа публичных казней после смерти Майстера Франца имело для его собратьев по профессии как плюсы, так и минусы. Первым эффектом стало снижение спроса на палачей и их жалованья. Однако в долгосрочной перспективе это же привело и к постепенному устранению многих социальных барьеров для ставших вполне легитимными исполнителей государственной воли. К началу XVIII века сыновья палачей уже регулярно принимались в медицинские школы и на обучение другим профессиям. Сами работающие палачи смогли наконец заниматься медициной без ограничений, и Фридрих I Прусский (король Пруссии в 1701–1713 гг.) даже назначил берлинского палача Мартина Кобленца своим придворным врачом, несмотря на энергичные протесты со стороны академических кругов. Позже императрица Мария Терезия (годы правления 1745–1780) признала новый общественный статус палача, издав в 1753 и 1772 годах имперские указы о восстановлении чести потомков палачей и чести самих палачей, как только они уходили в отставку.

Тем не менее многие социальные предрассудки дожили вплоть до XIX века благодаря главным образом гильдиям ремесленников, которые пытались поддержать свое падающее влияние тем же путем, что и в шестнадцатом столетии, ограничивая социальную мобильность тех, кто исторически был ниже их. Поэтому многие семьи палачей оставались кланами, члены которых продолжали вступать в брак лишь друг с другом. Фактически лишь две разросшиеся династии преимущественно занимали должность палача Нюрнберга с середины семнадцатого до начала XIX века. К тому времени позорная стигма, определявшая жизнь Франца Шмидта, уже начала рассасываться и однажды исчезла совсем[506].

Публикация дневника Майстера Франца в 1801 году местным юристом пришлась на тот момент, когда общественные казни начали исчезать из юридического пространства, а палачи стали перекочевывать в народные фантазии. Местный патриций Иоганн Мартин Фридрих фон Эндтер был одним из самых ярых и страстных реформаторов нюрнбергской «устаревшей и драконовской» правовой системы. В его манифесте «Мысли и рекомендации по уголовному правосудию Нюрнберга и его отправлению» (1801) были предложены реформы, основанные на его собственной версии «золотого правила» Просвещения: «Относись к людям так, как бы ты хотел, чтобы они относились к тебе». Наткнувшись на рукописную копию «давно забытого дневника» Майстера Франца в городском архиве, Эндтер узрел в нем идеальный контраст для своего вскоре изданного манифеста. Публикуя эту работу, он стремился «спасти [книгу Шмидта] от безвестности», а заодно показать, насколько жестоко «несчастные [бывали наказаны] руками нашего деревенщины Франца». Однако его основной мишенью оставалась бесчеловечность старого режима, а не «старого благородного Франца, [который] действовал не в соответствии со своими чувствами и инстинктом, а по приказу тех, кто вложил меч в его руку». Преодолев сопротивление муниципальных цензоров, которые боялись, что дневник выставит город в дурном свете, страстный редактор внес свои окончательные правки в текст, но внезапно умер в возрасте 37 лет, так и не узнав об успехе, постигшем предлагавшиеся им правовые реформы и его издание дневника Майстера Франца[507].