Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ветер, как сумасшедший мельник,
Кружит жернова облаков
День и ночь…
День и ночь…
А народ ваш сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живет он в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить.
То ли дело Европа?
Там тебе не вот эти хаты,
Которым, как глупым курам,
Головы нужно давно под топор…
— Это, Сандро, Чекистов говорит, персонаж такой… А ему в ответ Замарашкин:
Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты еврей,
Фамилия твоя Лейбман,
Черт с тобой, что ты жил
За границей…
Все равно в Могилеве твой дом.
— Чекист у тебя Лейбман? — с испугом спросил Кусиков. — Я не ослышался?
— Не ослышался! Это я Лейбу Бронштейна-Троцкого ославил на века! Ты дальше слушай:
Ха-ха!
Нет, Замарашкин!
Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Есенин читал монолог Чекистова с еврейским акцентом, грассируя, как Мани-Лейб, и с лютой ненавистью к России, как Лейба-Троцкий. Это вызывало смешное и в то же время, жуткое ощущение реальности.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы божии…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.
— Ха-ха! — захохотал Есенин, — Чекистов-Троцкий — в лицо Кусикову: Что скажешь, Замарашкин?
Ну?
Или тебе обидно,
Что ругают твою страну? —
и закончил презрительно сплюнув:
Бедный! Бедный Замарррашкин.
Чтение стихов подействовало на Есенина отрезвляюще. Он прямо взглянул Кусикову в глаза:
— Ну, что? Понравилось? Им тоже… О-о-очень! «Потсен тухес! Потсен тухес!» Ну, я им тоже высказал…
— И с такой поэмой ты хочешь туда?.. В Россию?! — тихо спросил Сандро. Он был потрясен есенинским бесстрашием, граничащим, на его взгляд, с безумием.
— А куда мне ехать, Сандро? — сказал Есенин с какой-то обреченностью. — Домой! В Россию! Душа болит: как там мать с отцом, сестры? В деревне сейчас — ой! Как представлю… что Лейбманы с Россией сотворили… хочется с ножом выйти на большую дорогу!.. — Он выпил рюмку.
— А мне страшно, Сергей! Страшно!.. Ты знаешь, я не вернусь обратно… И не гляди на меня осуждающе… я не герой и не самоубийца! И потом, здесь цивилизация…
— Да! Цивилизация, — согласился Есенин, — она мне тоже нравится, но Россия — это… — он широко развел руками, — это же… Душа!.. Конечно, у нас нет небоскребов… пейзаж серый… но этот серый пейзаж, это небо родное взрастило Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского!
— Есенина, — шутливо вставил Кусиков его имя в число великих россиян.
— И тебя тоже взрастило… А ты? Эх, ты!..
— А я не великий, Сережа! И хватит об этом. У каждого своя дорога. Давай еще партию?
— Разливай! — грустно согласился Есенин. Хмель снова овладел им. Он вспомнил про Дункан, и смешанное чувство тревоги, ревности и вины заскребло у него на душе. И, словно прочитав мысли друга, Кусиков сказал, разливая без разбора по рюмкам остатки водки и коньяка: «Отоспимся! Пансион здесь тихий, Айседора тебя не найдет…» Последние слова рассмешили Есенина: «Это она меня не найдет? Она меня везде найдет! Ей в ГПУ работать надо!» Упоминание о ГПУ вновь повергло его в уныние.
— Давай споем, Сандро, мою любимую, — попросил Сергей и, запрокинув голову на спинку кресла, запел:
Ни-и-и-что-о-о в по-о-о-олюшке
Не колы-ы-ы-ше-е-тся…
Сандро тоже подхватил хорошо знакомую ему песню. Где-то внизу послышался громкий стук в дверь, затем гневный голос Дункан:
— Езенин! Я знаю, ти здесь! Ти здесь с этой шлюхой, Кинел! Скажите мне, где он, или я сейчас же разнесу весь ваш дом!!!
Есенин захохотал:
— А ты! Не найдет она тебя, не найдет! Вот она, Изадора Есенина! Иди встречай, чего испугался?
— Картина Репина «Не ждали!». Слава богу, Лина ушла, а то бы… — Сандро выпил для храбрости рюмку водки и с криком: «Иду! Иду! Изадора!» — вышел в прихожую. Щелкнул замок отпираемой двери. Кусиков отступил, впуская разъяренную Дункан, и тут же получил увесистую оплеуху.
— Ти подлец, Кусиков! Сводня! Где?.. Где эта шлюха? Я ей все волосы выдеру! — Она оттолкнула Сандро и ринулась в гостиную. Есенин, уже привыкший к подобным вспышкам бешеной ревности жены, невозмутимо продолжал сидеть в кресле, сложив руки на груди и вытянув ноги.
— А-а-а! Ти здесь?! Езенин! Кобель! А-а-а! — С отчаянным воплем она сдернула скатерть со столика. Рюмки, бутылки, пепельница… все полетело на пол. Схватив шахматную доску, она запустила ею в трюмо. Зеркало с ужасным звоном разлетелось вдребезги.
— Так его! Так! Круши все, Изадора! Круши! — веселился Есенин. Дункан бросилась в спальную. Открыла стенной шкаф, заглянула под кровать, в ванную. Не найдя соперницы, сразу сникла.
— No body?! Кинел нет?! Найн! — с чувством непоправимой беды вернулась она в гостиную. Увидев разбитое зеркало, ужаснулась.
— Oh, my god! Что я наделала?!.
— Ты что, Изадора? Что с тобой? — ласково спросил Есенин, а в душе уже закипела злоба. — Может, обидел кто? Может, Зингер тебя не удовлетворил? А? — безжалостно хлестнул он ее по щеке. Но Дункан сделала вид, что не поняла мужа.
— Ты ушел с Кинел… мне Детси сказала… — пролепетала она тоном провинившегося ребенка. — Ти разлюбил Изадора? — Слезы градом полились у нее по щекам. — Ти бросил Изадора?! Yes?!
— Айседора! Клянусь вам! — Кусиков крадучись вошел в комнату. — Никакой Кинел здесь не было и в помине… Мы с Сергеем всю ночь были вместе… играли в шашки и пили! Сергей мне новую поэму читал… «Страну негодяев».
Дункан не поверила ни единому его слову. Она резко обернулась к Сандро, гневная, глаза расширены, голос сел до хрипоты.
— Составьте с хозяином счет, я все оплачу! — кивнула она на учиненный ею разгром.
— Как скажете, — смиренно поклонился Кусиков и, кивнув Есенину, вышел.
После его ухода воцарилось долгое напряженное молчание. Айседора была убеждена, что Лина Кинел ночевала здесь, — она видела смятую постель в спальне, и в воздухе витал тонкий аромат духов.