Они посмотрели на Дункан.

— Я согласна, Детси, — сказала та тихо. — Вызывай врача.

Ноги Дункан подкосились, и она упала на колени. Сандро подскочил к ней и усадил в кресло. Айседора откинулась на спинку и, закрыв глаза, вновь застонала сквозь зубы. По лицу ее было видно, какая боль разрывает ей сердце. Сандро втянул голову в плечи, повернулся и, не прощаясь, вышел шаркающей походкой, осторожно прикрыв за собой дверь. Проводив его холодным взглядом, Мери подошла к телефону, сняла трубку и назвала номер.

Заключение врача никто не оспаривал, и уже на следующий день Есенин оказался в психиатрической лечебнице «Mauson de Sante». Там он пробыл несколько дней и был выписан, будучи признан вполне здоровым психически.

Несколько дней! Состояние Есенина было ужасно. Тяжело было смотреть на него — страшен был пустой взгляд его опухших глаз, красных от алкоголя или от слез. Все эти дни, как и его сосед по палате, Сергей ходил из угла в угол и бесконечно повторял четверостишие любимого Пушкина: «Не дай мне Бог сойти с ума! Нет, легче посох и сума!» Легко сказать — не сойти с ума, когда рядом настоящий сумасшедший тоже ходит и бубнит что-то себе под нос, иногда издавая душераздирающий вопль. И так день за днем. А на ночь приходила Дункан. Во всей ее согбенной фигуре он ощущал мучительное раскаяние за содеянное — за то, что пошла на поводу у Детси. Глядя в его глаза, она читала там немой укор: «Изадора! Изадора! Что же ты сотворила по неразумению своему?!» В ответ Айседора обнимала его, будто обиженного ребенка, и нежно гладила его золотые кудри, целовала ему руки, надеясь вымолить прощение. Но сможет ли он простить ее когда-нибудь? Хотя в ответ он улыбался: «Ничего, Изадора, ничего! «Все пройдет, как с белых яблонь дым!»».

Айседора знала это стихотворение, понимала его смысл. «Все проходит» — это изречение на перстне царя Соломона. Душа ее разрывалась от отчаяния, но разум подсказывал, что в чем-то Есенин прав. Ее безграничная любовь стала настоящим проклятием для него, да и для нее самой. Видимо, действительно — все проходит, и их расставание неизбежно. Дункан по складу своего характера никогда не боялась смотреть правде в лицо, какою бы горькой она ни была. И теперь, вспоминая счастливые, упоительные часы знакомства, она признавалась себе, что уже тогда, в глубине души, она чувствовала неизбежность расставания. Что этот златокудрый Лель, гениальный русский поэт, способен любить лишь свою Россию, свою поэзию, свою Лиру. А женщины для него как винные бутылки. Выдуманная любовь к ним таяла, как содержимое этих бутылок. Такое сравнение было циничным, но что делать? Значит, такова ее судьба. Пора привыкнуть к утратам. Все ее романы всегда заканчивались ничем.

До отъезда в Россию оставалось около месяца. Далее все происходило так, как и наметила Дункан. Два выступления в «Трокадеро», и приличный гонорар в четыре тысячи франков. Кроме того, ей удалось сдать в аренду дом какому-то русскому и продать всю имеющуюся мебель. В Берлине Дункан-Есенины прожили пару недель. Отношения были напряженными. Есенин постоянно бредил Россией. Он уже не хотел и не в силах был слышать чужую речь. Он жаждал свободы своей личности, мечтал вырваться из пут равнодушного непонимания враждебной ему Европы и тяготился своей финансовой зависимостью от жены. Об этом он доверительно заявил корреспонденту одной берлинской газеты:

— Я талант такой же, как и Айседора. Но она никогда не желала считаться со мной как с личностью, всегда хотела властвовать надо мной.

Айседора не осталась в долгу и также сделала заявление в прессе:

— Я вышла замуж за Есенина, чтобы дать ему возможность получить заграничный паспорт и уехать в Америку. Он гений, а брак между гениями невозможен.

И вот настал день отъезда в Россию.

Их провожала на вокзале только верная Мери. Подруги, обнявшись, плакали навзрыд. Есенин нервничал и курил одну папиросу за другой. Он все надеялся, что хоть Кусиков примчится в последнюю минуту, но Сандро не пришел. Видимо, «с глаз долой — из сердца вон». Стоя в тамбуре вагона и обнимая жену за вздрагивающие плечи, он все приговаривал охрипшим от волнения голосом: «Ничего, Изадора, ничего! Скоро будем дома! Все пройдет!»

Поезд мчал, отфыркиваясь, как гнедой конь, стуча на стыках копытами колес. За окнами проносилась сытая, ухоженная Европа. Чем ближе супруги Дункан-Есенины подъезжали к России, тем больше становилось пространство, разъединяющее их внутренний мир. Все возвращалось на круги своя. Окружающие нередко удивлялись, что могло соединить этих столь несхожих людей. Есенин в напряженном ожидании встречи с Россией, Москвой, родными, близкими друзьями постоянно был слегка «на взводе». Развалясь на мягком диване, потягивая шампанское, он был с Дункан подчеркнуто вежлив, ласково улыбался ей, когда она что-то говорила, и отвечал невпопад. Но глаза его смотрели в окошко, словно желая поскорее увидеть родные места.

Дункан была спокойна и даже отчасти весела. Но ее спокойствие напоминало затишье после урагана. Ее веселость была веселостью отчаяния. Но кто может разобраться во всех мельчайших движениях женского сердца, а уж тем более сердца, принадлежащего Айседоре Дункан!

Когда Айседора поняла, что, несмотря на мгновения страсти, Есенин остается чужим ей, она впала в отчаяние. Находясь в Европе, и еще раньше в Америке, когда ей стало ясно, что она для него не личность, не «великая Дункан», а только орудие, средство наслаждения, Айседора предприняла невероятные усилия, чтобы привязать его к себе.

Она окружала его комфортом, не замечая, что комфорт по большому счету ничего не значит для этого человека. Она изощрялась, водя его по шикарным ресторанам, где подавали лакомые блюда и изысканные вина, и не замечала, что он совершенно равнодушен к еде, да и в напитках отдавал предпочтение русской водке. Она боялась оставить его одного, преследовала его своим вниманием, и когда его страсть утихла, старалась всеми способами снова и снова возбудить его, ибо только в эти мгновения сладострастья ей казалось, что он весь принадлежит ей. И теперь, сидя напротив своего «Серьеженьки», она умом понимала, что цепи, которыми она его опутывала, только будили в нем инстинкт разрушения. Недаром, напиваясь, Есенин крушил все вокруг: зеркала, мебель, посуду, окна. Она грустно улыбалась, глядя на своего златокудрого мужа, и ее сердце не внимало голосу разума. Дункан решила идти по пути, который — тут она не заблуждалась — был для нее роковым. Слепая любовь заставляла ее верить в то, во что ей хотелось верить, да и обожала она Есенина так, что ей казалось невозможным, чтобы он не платил ей любовью!

— Серьеженька, — промурлыкала Дункан кокетливо, — про что думаешь?

Есенин вздрогнул и густо покраснел, словно Айседора застала его с другой женщиной.

— Я тебя лу-б-лу! — Она распахнула халат, сбросила туфли и ногами стала раздвигать его колени.

— Я не хочу этого, — поморщился Есенин, поглядев на постаревшее, но все еще дивное тело жены. Он вскочил, грубо скинув с себя ее ноги, и зашагал по купе. — Ты до печенок заездила меня своей любовью! А я в любви твоей не нуждаюсь! Тебе ничего не надо, только любить, любить, любить! — делал Есенин неприличные жесты. — Ты хочешь уверить меня, что любовь — главное в жизни? Но любовь — это болезнь! А я просто мужик и просто хочу женщину! И все! Бабы существуют для моего удовольствия, и я не потерплю ваших дурацких претензий на мою свободу. А ты… ты жаждешь полновластия, все хочешь завладеть моей душой?! Хрен тебе!.. Душа моя уносится в высочайшие сферы мироздания, а ты все это время пыталась заарканить меня!