За собой же она не чувствовала вины. Ночь, проведенная с Зингером, не считалась. Это было сделано во имя обещанных денег, которые крайне необходимы им с Есениным, и это оправдывало ее в собственных глазах… А вот его измена — совсем другое! Когда дело касалось Есенина, тогда заканчивалась великая танцовщица и появлялась обыкновенная баба — вздорная и неумная. Она и внешне сразу менялась: ярость, подобно пламени, сжигала в ней ее необыкновенную женственность!

Первым нарушил молчание Есенин:

— Мы теперь втроем будем жить? Как Маяковский с Лилей Брик и ее мужем? И мы — Есенин, Зингер и Дункан?!

Взгляд его потемневших глаз был непреклонен, насмешлив и даже презрителен, а голова откинута на спинку кресла. Айседору не интересовала интимная жизнь Маяковского, как и имя Лили Брик ей ничего не говорило, но, услышав: «Дункан, Есенин, Зингер», она замерла, губы ее задрожали. Скорее чутьем, а не умом она поняла, что еще немного — и случится непоправимое. Плечи ее опустились, голова склонилась, и волосы рассыпались, скрывая глаза. Она боялась показать то отчаяние, которое было в ее душе. Дункан молча встала перед Есениным на колени. Она находилась в таком мучительном напряжении, что, казалось, и не дышала совсем, ожидая его приговора. Потеря Есенина была для нее равносильна смерти, и Есенин понял это. Острое чувство жалости к этой женщине, такой одинокой и несчастной, победило в нем уязвленное самолюбие. Он только коснулся ее плеча, и Дункан птицей метнулась к нему на шею. Изо всех сил сжимая его в объятиях, она шептала: «Серьеженька! Серьеженька! Лублу!»

— Ладно, Изадора! Задушишь! — целовал Есенин мокрое от слез лицо жены. — Все это херня! Не стоит обращать внимания! Ну, успокойся! — Он усадил Дункан к себе на колени и, как ребенка, стал «убаюкивать». — Ну все! Все! Мы вместе, и гори все огнем! В Россию нам надо… в Москву!

Айседора поняла не все, что говорил ей Есенин, но главное до нее дошло: они вместе, и ничто не может омрачить их любовь! А где жить, в России или Европе, какая разница, — лишь бы с ним… с ним до конца дней! Ведь она так сильно любит его!..

Но до России было еще далеко. Долгих пять месяцев метаний по Европе ожидало тоскующую душу Есенина. После скандала в Париже, с трудом найдя средства, чтобы расплатится с управляющим отеля за нанесенный ущерб, они решили уехать в Берлин.

В Берлине Есенину дышалось легче, чем в Америке или, к примеру, в Италии. Атмосфера эмигрантской жизни была ему знакома. Здесь он мог встретится с русскими писателями-эмигрантами, поговорить, излить душу, почитать свои стихи. А публика горела желанием увидеть Сергея Есенина, прекрасного поэта и известного скандалиста. Слава о его дебошах не только не угасла за время их гастрольного турне по Америке, а стала еще ярче и громче.

На первом же своем выступлении Есенин вышел на сцену вдребезги пьяным. Бледное лицо, волосы, беспорядочно упавшие на лоб, ярко-синие глаза, горящие хмельным безумством, нетвердая походка. Выйдя вперед, он обвел блуждающим взглядом зал и вдруг разразился трехэтажным матом. Публика подняла невообразимый шум, раздались крики: «Безобразие! Уберите этого хулигана! Долой!», но не тут-то было! Есенин в ответ бросал им гневно: «Ну что тут, на Западе, хорошего?!. Насмотрелся я уже на вас, во-о-о! — провел он ребром ладони по горлу — «Россия без родины»… тоска-а-а, скука смертная! Смердяковщина!» Он еще что-то кричал, но его голос тонул в общем гуле зала. Неожиданно Есенин рухнул на колени, и зал на мгновение замер. Воспользовавшись наступившей тишиной, он поднял голову и обезоруживающе лукаво улыбнулся: «Так вы… это… стихи хотите, что ли?» Раздались робкие аплодисменты. «Слушайте на здоровье». Не вставая с колен, склонив набок голову, Есенин начал:

Не ругайтесь! Такое дело!

Не торговец я на слова.

Запрокинулась и отяжелела

Золотая моя голова.

Он читал с таким покаянным видом, так искренне, что в зале быстро успокоились. Вновь сила его поэзии покорила слушателей, и когда он поднялся с колен, слегка покачнувшись, в публике раздался доброжелательный смех и аплодисменты.

Потом с неистовой страстью и надрывом он прочел «Исповедь хулигана» и «Сорокоуст».

Когда Есенин произнес последние строчки, полные трагической безысходности:

Оттого-то в сентябрьскую склень

На сухой и холодный суглинок,

Головой размозжась о плетень,

Облилась кровью ягод рябина.

Оттого-то вросла тужиль

В переборы тальянки звонкой.

И соломой пропахший мужик

Захлебнулся лихой самогонкой.

Публика разразилась бурными аплодисментами и долго не отпускала его со сцены, устроив бурную овацию.

После выступления, сидя за одним столиком с Алексеем Толстым и Кусиковым, который тоже принимал участие в вечере, он, как всегда в последнее время, много пил. Заплетающимся языком Есенин пытался им что-то сказать важное — о поэзии, о поэтах.

— Я… я вижу, вы свободные и писать можете все, что хотите… А я… я не могу здесь писать! Не могу, и все тут! За все время — десяток стихотворений!! Мне бы домой, в Россию… И-э-х, ма-а-а… да что там! — Крупные слезы покатились из синих глаз. Он взял полный стакан водки и, горько улыбнувшись, выпил залпом, как воду. И в том, как взял, как пил и как поставил, было что-то безутешное!

И так повелось: после выступления — пьяные застолья ночи напролет, разбитые зеркала, поломанная мебель. А то и просто собиралась многочисленная компания есенинских приятелей — поэты-эмигранты, художники, музыканты, неизменный Кусиков с гитарой, и все они развеселой гурьбой набивались в его номер… Заканчивалось все тем, что Есенин начинал буянить и колотить все вокруг.

С каждым днем жизнь Дункан и Есенина становилась все невыносимей. Айседора ревновала мужа ко всякому и ко всякой.

— Ты — кобель! — возмущенно говорила она Есенину, не обращая внимания на присутствующих.

— А ты сука! — парировал Есенин брезгливо.

Мери Детси, с первого дня знакомства возненавидевшая Есенина, с ужасом взирала на все происходящее, но до поры до времени молчала. Но однажды Мери не выдержала и расплакалась. Она подошла к Айседоре, нежно обняла ее и сказала:

— Дорогая моя, так жить больше нельзя! Неужели ты этого не понимаешь? Посмотри, на кого ты стала похожа?!

— Мери, мне так плохо!! — закрыв лицо руками, простонала Дункан.

— Успокойся, ведь я с тобой рядом и никогда тебя не брошу! — заговорила Мери, взволнованно всхлипывая. — Но мне больно смотреть, как ты губишь себя. Твоя безумная любовь к Есенину в конце концов убьет тебя! А твой талант, брошенный к ногам этого пьяницы? Это преступление!

Детси вытерла набежавшие слезы и сказала решительно:

— Самый лучший выход из этого тупика — это вернуться в Париж и начать вновь работать, а работа вылечит тебя от любой болезни, в том числе и от сердечной.

Дункан молчала. Она чувствовала, что Детси абсолютно права, но Есенин?.. Что с ним будет? Без нее он погибнет!! Мери понимала, какие сомнения терзают Айседору, но, собрав свою волю в кулак, твердо заявила: