В 1929 году Лев получил от великого князя Кирилла орден, которым весьма дорожил; об этом событии он вспоминал до последнего дня своей жизни. В Вене этот орден, вместе с кавказским одеянием, стал частью его обычного наряда для выхода «на люди», то есть в кафе. Для Льва монарх был «кем-то вне классов, почти сверхчеловеческой вершиной пирамиды человечества», однако он не разделял фашистских идей многих младороссов. Его также не интересовали Глава, фюрер или дуче, и он высказывался на этот счет так: «У диктатуры имеются все недостатки монархии и ни одного из ее преимуществ».

Лев на самом деле так и не примкнул к младороссом, хотя посещал их собрания. Наибольшую проблему для него представляла собой первая часть в их названии — «младо». В детстве у него было мало друзей, и он, развившийся не по летам рано, с большой подозрительностью относился к другим детям. И в самом деле, его пассаж, восхвалявший абсолютизм, начинался так: «Я обожаю стариков и терпеть не могу молодых». Старики, по его мнению, спокойнее, умнее и скромнее молодежи, а когда молодежь отворачивается от стариков, как это неизбежно происходит, она в конечном счете приходит к варварству. Но самый серьезный водораздел пролег между Львом и младороссами в связи с наиболее радикальной политической новацией Казем-Бека, который высказал мысль, что у большевизма есть кое-какие (пусть немногие) положительные стороны и что это, пожалуй, относится и к Сталину. Самая мысль о том, что в Советской России могло быть хоть что-то хорошее, претила Льву.

Задолго до того, как печально известный пакт между Гитлером и Сталиным окончательно решил судьбу Польши и позволил начать Вторую мировую войну, брак по расчету между нацистами и коммунистами решил судьбу Германии. Дьявольский союз ультралевых с ультраправыми на самом деле начался раньше, еще в период создания нацистской партии и ее национал-большевистского крыла, и это многих приводило в замешательство в последние годы веймарского Берлина. Друг Льва Алекс Браилов, вспоминая, насколько сбивала их с толку эта связь между нацистами и коммунистами, писал об одном из приятелей-интеллектуалов: «Несмотря на весь свой ум, [он] не смог четко распознать обман, а потому рассчитывал, что коммунисты будут способны оказать сопротивление Гитлеру, причем если понадобится, то силой. Когда я обратил его внимание на то, что коммунисты фактически способствовали приходу Гитлера к власти, это не возымело никакого действия. Он все равно верил, что это была уловка коммунистов: заманить нацистов в западню, подтолкнуть их к насильственному захвату власти, которому коммунисты могли бы противостоять, чтобы затем разом сокрушить всех своих противников».

С упадком берлинских кабаре на театральных подмостках в 1930-х годах осталась практически лишь политическая сатира: выступления агитационно-пропагандистских групп коммунистов. Такие труппы, как «Ревю красного восхода», «Красные ракеты» и «Красный мегафон», показывали искусные танцевальные номера, составлявшие часть сугубо коммунистической кампании. Один журналист, присутствовавший на представлении танцевальной труппы под названием «Красные пионеры» в марте 1931 года, так описывал показанное «шоу»: «“Красные пионеры” набросились на вооруженных полицейских, сбили их с ног, принялись пинать их, издевательски хохоча, — и зрители восторженно аплодировали им». А КПГ (Коммунистическая партия Германии), которая устраивала подобные представления, по-прежнему утверждала: «Борьба между нацистами и социал-демократами носит притворный характер», поскольку на самом деле и те и те были членами одной и той же партии — партии буржуазного капитализма. Коммунисты утверждали, что социал-демократы были куда менее искренними, чем нацисты: ведь те, по крайней мере, выступали открыто, полностью раскрывая свои карты. Некоторые коммунистические труппы агитпропа даже изображали, как Гитлер вводит капиталистов-евреев в круг своих приближенных, укоризненно выговаривая своим штурмовикам: «Боже ты мой, ну отчего вы воспринимаете все так буквально!»

В последние годы Веймарской республики коммунисты были не единственными, кто не относился к нацистам всерьез. Многие тогда воспринимали нацизм как дурную шутку. В самом деле, ведь Гитлер, из-за его австрийского гражданства, даже не имел права баллотироваться в рейхстаг; он и появлялся там исключительно редко, пока не пришел к власти в январе 1933 года (а затем, в марте того же года, здание рейхстага сгорело). Большая часть американских газет смотрела на Гитлера как на безумное порождение «века джаза». Он был в их представлении мессией абсурда, германским Распутиным, «рехнувшимся апостолом». Его обвиняли в том, что он одновременно был и большевиком, и монархистом — тогда как он не был ни тем ни тем. Мало кто взял на себя труд прочитать его «Манн кампф». Мало кто считал, что у него есть хотя бы малая толика потенциала Муссолини. Однако были и такие, кто не сомневался в этом, в частности Джордж Сильвестр Вирэк, ведущий американский обозреватель того времени. Он взял интервью у Гитлера еще в 1923 году, опередив практически всех прочих зарубежных корреспондентов, и представил на удивление провидческую картину развития нарождавшегося нацистского движения. Вирэк процитировал слова Гитлера: «Я отберу социализм у социалистов»; он поспорил тогда с будущим фюрером о вкладе евреев в германскую культуру; он отметил, с какой горячностью Гитлер отказывался фотографироваться, причем предположил, что это вызвано либо предосторожностью, либо каким-то суеверным страхом, либо же чем-то еще — «например, стратегией, которую следует знать лишь его друзьям, чтобы в кризисный час он смог неузнанным появляться и тут, и там, и вообще повсюду». Гитлер был настолько неинтересен американской публике, что Вирэку не удалось опубликовать свое интервью с ним ни в одном из общенациональных журналов или газет. Его интервью 1923 года завершалось словами: «Если Гитлер сумеет выжить, он, несомненно, перевернет историю — к лучшему или к худшему».

Куда большее количество людей было в ту пору согласно с Дороти Томпсон, которая приехала в Берлин в 1932 году корреспонденткой журнала «Космополитен» — тогда этот журнал еще публиковал статьи таких писателей, как Эрнест Хемингуэй или Синклер Льюис, который был мужем Томпсон. Она добилась частной аудиенции у Гитлера, которую устроил для нее Эрнст Ханфштенгль, пресс-секретарь Гитлера, получивший образование в Гарварде[135]. Умозаключения Томпсон, которые, в отличие от статьи Вирэка, смогло прочитать более миллиона подписчиков, оказались совершенно неверными, поскольку она недооценила фюрера. «Он непоследователен, многоречив, с трудом сохраняет самообладание, неуверен в себе, — писала она. — Он — яркое олицетворение “человека с улицы”. Когда я, наконец, оказалась в гостиной Гитлера в его апартаментах в отеле “Кайзерхоф”, я была убеждена, что вот-вот встречу будущего диктатора Германии. Но менее чем через пятьдесят секунд я была уверена, что это вовсе не так».