1893

Из сборника «Награда фантазии» (1897)

Мгновение

Короной красной облака

Венчают пики гор.

На бурном небе свысока

Ярится солнца взор.

Зачем ты смотришь на меня,

Вздыхая все года?

Во все века такого дня

Не будет никогда.

Из сборника «Стихотворения» (1908)

Замужество

Одна ты не спишь, не проснёшься одною,

Мечты и молитвы теперь вдвойне;

И сестры сказали порой ночною:

Тебя не увидим мы, дева, в окне.

Мы глаз не увидим твоих сиянье,

Смеющихся, буйных, в веселья час,

Танец твой под омелой[250], лобзанья,

Шалость твою средь нас.

Скоро должна к нам явиться матрона,

С голосом низким, мудра и мила,

Буду ли к ней я теперь благосклонна?

Ведь дева в ней уже умерла!

«Мой милый взял моё сердце, я – его»[251]

Никто так не любил меня, как горе.

Оно с рожденья бегало за мной.

Крало игрушки с ревностью во взоре,

Осталась я одной.

Поющих птиц в моём саду сначала

Отпугивал его протяжный стон;

Оно моих любимых убивало,

Мне скорбь – его закон.

О горе, я кляла тебя юницей,

А ныне мне твоя приятна власть;

В твоих руках костистых, как в темнице,

Тебя люблю – не страсть.

В этот день

Кто плачет у могилы,

Кто в комнате без силы,

Цветёт лишь ирис милый —

Я помню.

Лишь цикламена кроны

Раскроют все бутоны,

Мне плакать нет резона —

Я помню.

Оскар Уайльд[252]

(1854–1900)

Из сборника «Стихотворения» (1881)

Requiescat[253][254]

Ступай легко, под снегом

Ей вечно спать,

Шепчи, ведь ей побегам

Цветов внимать.

Ржа прядь златую властно

Взяла в свой плен,

Та, кто юна, прекрасна,

Отныне тлен.

Всех лилий белоснежней,

Лишь поняла,

Что женщина: так нежно

Она цвела.

И вот плитой покрыта,

Глухой доской,

Во мне – душа разбита,

У ней – покой.

Мир ей! она не слышит

Стихи сквозь снег,

Здесь жизнь моя не дышит —

В земле навек.

La Bella Donna della mia Mente[255][256]

В жестоком пламени сгорая,

От странствий тягостных без сил,

Любимой имя называя,

О песнях я теперь забыл.

О, Коноплянка, для любимой

Шиповник трелями покрой,

Пой громче, Жаворонок, мимо

Проходит кроткий Ангел мой.

О, слишком чистая, как Дева,

Для страстных вздохов в уголке,

Она прекрасней Королевы

И света лунного в реке.

Мирт в волосах её сплетённых —

(Зелёный лист – златая прядь!)

Не краше среди трав зелёных

Снопов желтеющая рядь.

Для поцелуев – не для боли

Губ её маленький проём[257], —

Трепещет, как ручей на воле,

Иль роза ночью под дождём.

А шея – словно донник белый

За негой солнца восстаёт,

У коноплянки зоб умелый

Не бьётся так от сладких нот.

Разрез граната в белых зёрнах —

Уст её тёмно-красный клад,

Румянец щёк – в садах просторных

Краснеет персик, солнцу рад.

О гибкость рук! О белоснежный[258]

Стан для услады и тревог.

О Дом любви! О неутешный

Дождём израненный цветок!

Quia multum amavi[259][260]

Мой друг, когда священник, полный страсти,

Из раки тайной первый раз берёт

Плоть Господа, и, совершив причастье,

С дрянным вином хлеб отправляет в рот,

Он не познал, как я, благоговенья,

Когда, вонзая в плоть свой грешный взгляд,

Тебя всю ночь томил я на коленях,

Свершая поклонения обряд.

Коль не был бы смазлив, любил бы боле

В то лето бурной неги и дождей,

Не стал бы я наследником юдоли,

В дверях Страданья сгорбленный лакей.

Но совесть – сенешаль твой белолицый,

Бежит вослед, готовясь дать мне бой;

Я рад, что так любил – и вновь родится

От всех светил цветок мне голубой!

Silentium amoris[261]

Как солнце слишком яркостное гонит

Луну упрямо-бледную назад

В пещеру тьмы, где та мечту хоронит —

Сиять под серенаду соловья,

Так жжёт мне губы Красота твоя,

И песни благозвучные – не в лад.

Как ветер через луг примчавшись с пляской

На буйных крыльях, лишь исчезла тьма,

Тростник ломает слишком грубой лаской,

Где песням предавался он своим,

Так слишком бурной страстью я раним:

Любви избыток – и Любовь нема.

Тебе мой взгляд сказал всё, несомненно,

Зачем я смолк, и гриф на лютне пуст,

Не лучше ль разойтись нам откровенно:

Тебе – к тому, кто так сладкоголос,

А мне – лелеять память этих грёз:

Не спетых песен, не лобзавших уст.

Эндимион[262]

(для музыки)

Плоды на ветвях золотые,