перед его лошадью и давай выплясывать на месте, корча самые зверские рожи и размахивая руками, словно мельница.

– Видите ли, брат Гервин, – вращаясь на одной ноге и оттопырив другую, прокричал брат Ойле, – самому-то себя человеку никак не увидать! И судить о себе он может только по чужим словам.

– Прекрати пугать мою лошадь! – сердито сказал Гервин. – И я тебе не «брат».

– Все люди братья на этой земле, а уж попав на другую землю – тем более, – горячо произнес брат Ойле. – И если бы всем нам дозволили читать Священное Писание на их родном языке, злые попы не смогли бы больше утаивать от простого люда правду.

– Какую правду? – насторожился Гервин. – Ох, не нравишься ты мне, Диль, называемый также брат Ойле. Пусти меня по-хорошему, не хочу обнажать меч и причинять тебе вред только из-за пустых твоих слов.

– Мои слова не пустые, а очень даже полные, – сказал брат Ойле и перестал скакать. – Они даже толще каноника из Бреды – не бывшего, а нынешнего, которого я облапошил пару месяцев назад.

– А как ты его облапошил?

– Увел у него свинью. С тем же успехом я мог увести каноника – никто не заметил бы разницы… А посмотрел бы каноник на себя со стороны – глядишь, не случилось бы такого бедствия.

– Это легко устроить, если под рукой имеется зеркало.

– В своем зеркале человек ничего не увидит, кроме собственного мнения на свой счет. Нужно глядеть в чужое зеркало, – сказал брат Ойле.

Он обратил к Гервину лицо, и Гервин увидел, что вместо глаз у того пустые черные впадины, глубокие, как колодцы. Но Гервин ван дер Зее, по прозванию Январь, даже не дрогнул, увидев эдакую страхолюдину, и взгляда не отвел. И тогда пустые глазницы медленно начали заполняться ртутью, и через несколько секунд Гервин уже гляделся в два одинаковых круглых зеркала, откуда на него, в свою очередь, серьезно и грустно смотрели два одинаковых Гервина. Затем ртуть переполнила глазницы и потекла по щекам брата Ойле. Тут он спохватился, начал причитать, вытирать щеки, размазывая ртуть, потом заплакал и попросил платок.

– Не дам я тебе свой платок, – сказал Гервин. – Я увидел себя, как ты и хотел, в отражении твоих дьявольских зеркал. Теперь отойди с дороги – на болтовню с тобой у меня нет времени.

– Ох, брат Январь, не туда ты торопишься и не за тем ты гонишься, – покачал головой брат Ойле.

– Не годишься ты мне в братья, брат Ойле, и не разговаривай со мной непочтительно, – сказал Гервин и вскинул голову. – И знай, что тебе меня не напугать.

– Ах, брат Январь, да кто ж возьмется вас запугивать? Ни страха вы не испытываете, ни удивления, что вам ни покажи, потому и называли бы вас Бесстрашным, а не Январем, но прозвище не приклеилось, ведь вы не вполне благородных кровей.

– Так вот какая слава обо мне ходит? Ничего в ней нового или любопытного нет. Происхождение мое не тайна, и я никогда не скрывал, что матери своей не знаю, а брат меня не признает.

– Это не слава, а так, мелочи, – махнул рукой брат Ойле. – Слава же про вас, брат Январь, ходит такая, будто вы никогда не бросаете людей в беде.

– Вот оно как? – прищурился Гервин. – Ну, как знать, как знать. Бывало, наверное, что и бросал, я же всего не помню.

– Говорят о вас, будто вы на расправу быстры, на руку тяжелы, на язык остры, но в беде никого еще ни разу не оставили.

– И кто же у нас в беде? Только не говори, что ты: я охотно спасаю красивых молодых женщин, менее охотно – беспомощных стариков, из любопытства иногда помогаю детям, но никогда не обнажу меча ради шута и попрошайки, особенно такого, который способен работать, а вместо этого клянчит милостыню.

– Ох, ах, ну и строги же вы, братец Январь! – завизжал брат Ойле. – Да разве о том речь, чтобы меня вызволять? Я хоть слово о себе сказал, хоть словечко?

– Да ты только о себе и говоришь.

– Я говорю о простых людях, а все они похожи на меня. Посмотри на меня – увидишь сразу весь народ, кроме женского пола, конечно.

– Женский пол составляет половину народа, – сказал Гервин.

– Так он потому и называется «пол», что является половинкой, да только не от народа, а от мужчины, – сказал брат Ойле. – Строго говоря, одна женщина равна двум мужским ребрам. А ребер у мужчины… – Он задрал рубаху, обнажив грязное и очень тощее тело, втянул живот и принялся пальцами ковырять себе бок, приговаривая: – Одно ребро, два, три… Предположим, десять. Нет, двенадцать. С каждой стороны по двенадцать ребер. Следовательно, из каждого мужчины можно наделать двенадцать женщин. Поэтому я бы дозволил многоженство, но это слишком дорого обходится. Поэтому у меня в каждой деревне есть по подружке, и не я их кормлю, а они меня. Когда меня сцапал каноник из Бреды, он пытался стыдить меня всеми этими женщинами, но я доказал ему на примерах из Библии, что имею на это полное право, и тогда он рассердился и хотел передать меня в руки инквизиции.

– Но ты его облапошил и увел у него свинью, – напомнил Гервин. – Так что в конце концов в накладе остался каноник.

– Вы запомнили мой рассказ, брат Январь? – брат Ойле просиял. – Вот что я вам скажу. Вы сейчас унаследуете большой замок, и это, конечно, очень хорошо, но дело обстоит так, что одним замком лучше не ограничиваться. Я уже сказал: посмотрите на меня – и увидите весь народ.

– Не очень-то пригляден народ, если он весь похож на тебя, – сказал брат Январь. – Но кое в чем ты прав: люди живут бедно.

– Так бедно, что не только двенадцать, даже трех жен себе позволить не могут! – горячо подхватил брат Ойле. – А все почему? Кто властвует над нами? Наша страна не нам принадлежит – отсюда начинаются все беды. С одним хозяином еще можно совладать, но их двое, а если считать инквизицию – то и трое. Тут уж поневоле в дурака превратишься.

– Ты уже второй раз упомянул инквизицию, – сказал Гервин. – Что произошло на самом деле?

– В Антверпене, который высится вон там, царапая шпилями брюхо бедному брату Облаку, недавно осудили на казнь ни в чем не повинную рыбу, – сказал брат Ойле и почесал кончик носа. У него всегда свербело в носу, когда он говорил чистую правду. Но брат Январь об этом не ведал.

– Каждый день осуждают на казнь